— Мои требования будут справедливыми, ведь я ценю справедливость больше всего на свете, — сказал Минос. — Ты убил моего сына Андрогея. Я хочу, чтобы ты принес мне в жертву всех своих сыновей.

— Мне жаль это говорить, — ответил Эгей, — но, несмотря на все мои мольбы, боги не захотели послать мне детей.

Минос не поверил афинскому царю, но все допрошенные жители города подтвердили: у Эгея не было наследников. Тогда критский царь решил, что сына Эгея, должно быть, прячут от народа, а может быть, и от самого царя, и сформулировал свои требования по-другому:

— Каждые девять лет мои люди будут приезжать в Афины, чтобы выбрать семь самых статных юношей и семь самых красивых девушек из числа афинской знати и царской семьи. Их станут отвозить на Крит, чтобы отдать на съедение Минотавру, чудовищу, живущему в недрах горы Юктас. Лишь эта кровь утолит мою жажду мести.

Получив согласие Эгея и отобрав первые четырнадцать жертв, Минос снял осаду, и критский флот отправился домой.

Когда я вернулся из Аттики, моя жизнь резко изменилась: Минос щедро отблагодарил меня за успешное лечение, и я вдруг стал богат. Разумеется, с возвращением к Пасифае к Миносу вернулся его недуг, но, поскольку он опять стал пользоваться носилками и есть без удержу, моей славе великого врачевателя ничто не угрожало.

Однако увиденные мной ужасы войны навсегда превратили меня в грустного человека и истового почитателя Богини. Так что почти все свое богатство я отдал жрицам, чтобы те раздали его жителям трущоб. Себе я оставил достаточно денег для безбедной жизни и испросил у царя разрешения остаться во дворце, вместо того чтобы переехать в собственную усадьбу, как поступало большинство разбогатевших ахейцев.

Я с неохотой вернулся к своим ночным похождениям в Магог и каждую ночь смотрел, как счастье рекой течет перед моими глазами, но сам себя счастливым не чувствовал. Я почти позабыл Ариадну, хотя она стала столь близкой, сколь и недоступной. Вино, которое дарило радость другим, превратилось для меня в медленный яд. Каждое полнолуние я страшно напивался и отчужденно бродил по улицам, пока какая-нибудь женщина не останавливала на мне свое внимание и не овладевала мной. Так прошло несколько лет: я разрушал свое тело, ни о чем не заботясь, ничем не интересуясь, с трудом справляясь с немногими возложенными на меня обязанностями, лишь благодаря которым и не наложил на себя руки.

Я смутно помню ночь, когда познакомился с Пиритом. Я как раз покидал Магог, твердо решив на время бросить пить, чтобы очистить разум и тело, а он появился передо мной с протянутой рукой.

— Что тебе нужно, чужеземец? — спросил я, подняв взгляд и наткнувшись на его черные блестящие глаза.

— Меня устроит любая милостыня, — ответил он, — но если бы я мог выбирать, я бы хотел быть таким же пьяным, как и ты.

Я отдал ему единственное, что у меня было: подаренную Ариадной серебряную сережку, которую я не без труда вытащил из уха. Прохожий поблагодарил меня и засмеялся странным смехом, заставившим меня еще раз внимательно посмотреть на него: его улыбка была одновременно привлекательной и жестокой, а под лохмотьями угадывалось молодое и сильное тело.

— А теперь, — слова давались мне с невыносимым трудом, — мы напоим тебя как следует.

Я отвел его в Магог или, скорее, дотащился до Магога вместе с ним. Мы вновь попали в самый разгар праздника, с которого я только-только ушел. Хотя все увиденное и было ему в новинку, Пирит быстро освоился. Он легко сошелся с кноссцами, которые в разговоре с ахейцами обычно замыкаются и молчат.

— Внезапно откуда-то появилась Ариадна. Глаза Пирита засверкали, едва он увидел, как она входит в сад, где мы праздновали возвращение одного нашего близкого друга из Лидии. Увидев, что я не один, Ариадна подошла поздороваться. Ее поцелуй на некоторое время вернул мне способность соображать.

— Дорогой, да ты, как я погляжу, умеешь утолять жажду, — насмешливо сказала она, учуяв, как от меня разит вином.

Я почувствовал, как удивился мой спутник. Греки считают, что кносские женщины ведут себя как ахейские блудницы и их повадки вызывают у мужчин смесь возмущения, стыда и возбуждения.

— Да и ты, милая, как я погляжу, тоже это умеешь, — выдавил из себя я.

Польщенная Ариадна скорчила милую гримаску, хотя было видно, что она пришла сюда не выслушивать мои комплименты. Заметив смущенного и немного пьяного Пирита, царица переключилась на него.

— Эта сережка мне что-то напоминает, чужеземец, — сказала она, признав свой подарок.

— Она напоминает тебе о том, как будет украшать твое прекрасное лицо, — сказал Пирит, снимая ее. — Я носил ее, чтобы отдать первой женщине, которой она понравится.

Неслыханный жест для ахейского попрошайки. Под белой маской Ариадны мелькнула улыбка: ее не столько обрадовал неожиданный поступок ахейца, сколько насмешила судьба сережки, нежданно вновь попавшей к ней в руки.

— Какой же ахейский народ имеет обычай носить лохмотья с серебряными украшениями? — спросила она.

Пирит слегка покраснел.

— Я афинянин или, вернее, был им до недавнего времени. Теперь я кноссец, если я правильно понял ваши правила гостеприимства.

Ариадна улыбнулась и оглянулась, ища глазами хозяина сада. Пирит смущенно замолчал и вернулся к выпивке. Ночь была длинной. Кто-то дал мне лиру, но я был уже слишком пьян, чтобы играть. Ариадна, повинуясь желанию хозяина, освятила вино, которое мы пили. Она сама ввела обычай освящать питье не для религиозных празднеств, а для обычных посиделок. Эта маленькая ересь получила широкое признание среди кносской молодежи, которая злоупотребляла божественной амброзией, стремясь прожить короткую, но полнокровную жизнь. Дело в том, что жрицы добавляли в священный напиток особый сорт маслин, и он давал ощущения в десятки раз более сильные, чем от обычного вина, но при этом становился смертельно опасным. Человек, не знающий меры, быстро терял связь с реальностью: вино превращало его в блаженного, устами которого говорила Богиня, жизнь несчастного мало-помалу превращалась в кошмар наяву, и вскоре он умирал. Должен признать, что сам во многом поспособствовал распространению подобного обычая своими песнями.

— Для чужеземцев одна часть вина на десять воды, — сказала Ариадна, поднося чашу Пириту. — Для пьяниц и блаженных тоже, — добавила она сквозь смех, глядя на меня.

Я молча взял у нее кубок с разведенным вином, потому что всегда мог отлить себе чистого напитка из других чаш, которые обычно отставляли, лишь слегка отхлебнув. Пирит попробовал амброзию, строго следуя указаниям Ариадны. Очень скоро его стошнило, и Ариадна, умело подбирая слова, повела его по всем стадиям наркотического опьянения. Я отправился в мир блаженства в одиночестве, напутствуемый улыбкой царевны. В своем видении я оказался в родном краю, хотя никогда не бывал там и даже не знал, где он находится: обрамленная высокими деревьями равнина и серебристая солнечная дорожка на глади моря казались мне странно знакомыми. Это видение было единственным утешением для сироты, не знавшего собственной матери. Но, блуждая по полям и аллеям неведомой родины, я краем глаза видел, как руки Ариадны скользнули под лохмотья Пирита, и даже музыка моего детства не могла заглушить их сладких стонов.

На следующий день меня разбудил светящийся от счастья Пирит. Он сказал, что прошлой ночью словно заново родился. Я посмеялся над его наивностью и попросил оставить меня в покое. Ариадна переодела юношу, взяла его в свою свиту и сделала одним из своих фаворитов. Я сразу заметил, что наряд придворного подходил ему гораздо больше, чем обноски попрошайки. Откровенно говоря, Пирит, с гордо поднятой головой выхаживавший вокруг Ариадны, выглядел довольно нелепо, но многие прощали наивному и неотесанному парню напыщенность за открытую и щедрую улыбку.

От остальных ахейцев Пирита выгодно отличало одно качество: он был крайне любознателен, причиной чему, как я думал, была его любовь к Ариадне. Юноша очень быстро освоил все кносские обычаи и традиции, постоянно расспрашивал меня об истории города, которой я тогда почти не знал, о судьбе Европы, которую я видел лишь в самых своих болезненных снах, и о лабиринте, до которого я добредал лишь в серьезном подпитии.