Если Мастеровому хозяева когда-либо поручали неблагодарную работу, он тут же вменял это в обязанность кому-либо другому. В прежние времена, будучи человеком нуждающимся, он по требованию хозяев выполнял любую работу, и на подхвате бывал, и на сене вкалывал. Зато уж после, став Мастеровым, раздавал эти роли нижестоящим, хотя, по сути, так никогда и не вылезал из навоза, а батрачил на крестьян вместе с другими. При сложившейся системе старшинства силу можно было показать лишь в одном. Сильный пихал в навоз слабого, поскольку против истинного врага сам был бессилен. Единение царило лишь в тех случаях, когда надо было срочно, за ночь, убрать какому-нибудь сельскому бедняку его единственное поле, поскольку тот не успевал сделать этого сам.
Бургер, по прозвищу Мастеровой, на многих наводил страх. Спустя несколько лет, когда он снова нанялся к хозяину, Конраду уже исполнилось четырнадцать, а самой младшей, Марии, — двенадцать. Руди, работавшему в хлеву с Фельбертальцем, — пятнадцать. Руди выделялся своей общительностью. Бургер и Конрад были одинаково угрюмы. Один говорил лишь повелительным тоном, другой, которому повелевать было некем, вообще не разговаривал. Мария, трудившаяся, как и Холль, с шести до половины восьмого, а потом отправлявшаяся в школу, спала в кладовке перед кухней, так как в комнате, где ночевали батрачки, блудили. Руди, в отличие от всех вкусивший безмятежного детства, спал вместе с Фельбертальцем там, где положено скотникам. У Конрада, которому, как и Марии, уже пришлось поработать на других усадьбах, не было отца. Мария — круглая сирота. Выглядела она семнадцатилетней. Чтобы попасть в кладовку, надо было пройти через помещение для скотников. Вскоре все упростилось. Мария пустила Руди в постель. Сразу же после первой ночи, которую они провели вместе вплоть до самой дойки, Фельберталец — мужик и без того с норовом — начал донимать Руди. Дойка, мол, уж больно затягивается, и, хотя он зарабатывал тысячу, а Руди — пятьсот, потребовал от паренька, чтобы тот без промедления взялся доить столько же коров, сколько и он, Фельберталец. А в любом деле, которое и так безропотно исполнял Руди, стал находить всякие недостатки.
Однажды утром после завтрака Бургер велел батракам готовить сани. Холля и Марию послал запрягать лошадей. Едва они приступили к делу, из коровника прибежал Руди и сказал, что Бургер сверзился с сеновала и загремел по стремянке, но тут же встал на ноги и выскочил в среднюю дверь. Должно быть, его кто-то столкнул. Холль, побежавший вслед за Руди и Марией в коровник, подумал было про Тео, который, как известно, сидел однажды в тюрьме. Но Тео и Грегор стояли в заднем хлеву и, судя по виду, тоже не могли понять, зачем Бургер куда-то помчался. Когда Руди сказал им, что Бургер ищет того, кто его столкнул, они поняли, что он бросился за Конрадом, наверно, убить хотел, но это тоже всех озадачило, потому что молчуна Конрада все они считали безобидным человеком. Бургер снова оказался наверху и, увидев сбившихся в кучу работников, заорал:
— В чем дело? Запрягать!
Команда относилась главным образом к Холлю и Марии.
Когда из теплой конюшни они вывели лошадей на утренний мороз, со стороны дома к ним приблизились хозяин и Бургер, один мрачнее другого. Снег под копытами коней так нещадно скрипел, что нельзя было разобрать, о чем говорят подошедшие. Тео и Грегор помогли запрячь лошадей в сани. Холод железа прожигал рукавицы. Отъехали молча. Желтый свет окон едва пробивался сквозь темноту. Зима будто все переиначила, людей превратила в еще более безмолвные фигуры.
Луга тонули в густой мгле. Колючий мороз усыпил все неприятные воспоминания, и пусть даже Холль в такую рань топал по снегу не по собственной охоте, ему все же было хорошо. Никто не донимал его, потому что всем приходилось сопротивляться морозу.
Мориц, выносивший молоко на дорогу, вернулся к ним, чтобы сменить Марию, а она должна была занять место Конрада, который пока еще не появился.
После обеда хозяин велел работникам идти за ним в средний сарай. Когда все собрались, он зажег свет. Над головами затеплилась тусклая лампа. Справа и слева от прохода поднимались до самой лампы пласты сена. Пол покрыт бугристым слоем снега. Опорные столбы отбрасывали огромные тени. Хозяин указал пальцем на люк сеновала и громко произнес:
— Что тут случилось утром, останется между нами. Дело поганое, но что было, то прошло. Мастеровой поручился мне, что ничего с Конрадом не сделает за то, что тот натворил. Ясно, что искать беглеца без толку. У нас тут уже бывали и дезертиры, и лиходеи отъявленные, против которых и отборные войска не помогли.
Направляясь в дом, хозяин предупредил работников, чтобы те были начеку. Он имел в виду, что, возможно, Конрад затаился где-то по соседству. Но никому в это как-то не верилось: трудно было себе представить, что молчун Конрад может вдруг куда-то исчезнуть. Так же мало кто поверил обещанию, что-де проделка с Мастеровым сойдет Конраду с рук.
Почему Конрад спихнул Бургера с сеновала, выпытать у Конрада не удалось. Сам он вошел вдруг в комнату, когда все сидели за завтраком. Он сел за стол и начал торопливо черпать из общего котла молочную похлебку. Казалось, он вывернул зрачки в обратную сторону: как ни пытались заглянуть ему в глаза, никому не удалось встретиться с ним взглядом. После еды, когда все забормотали благодарственную молитву, он метнулся к шесткам у печки и сорвал с них кое-что из одежды. Покуда Бургер распоряжался насчет работы, а все одевались и подпоясывались, Конрад возился за печкой с сапожной колодкой, будто хотел потянуть время. Он вышел из укрытия, когда все уже были на дворе, и тоже оделся потеплее.
Еженедельные побывки Конрада у своих казались Холлю еще более жалкими, чем его собственные поездки домой в День всех святых. По школе он знал сводных братьев Конрада, мимоходом видел мать, а мимоездом — старый дом, где они жили. Конрад всегда отлучался лишь на несколько часов и всегда был одинаково мрачен, и уходя, и возвращаясь. Холль не мог припомнить случая, чтобы Конрад хоть раз рассмеялся.
Однажды вечером в батрачек словно бес вселился. Сначала накинулись на старого Вильденхофера, защекотали его так, что бедняга чуть не задохнулся от смеха, и стащили с него штаны. Они уже выскочили с этими штанами из комнаты, подыскивая место, где бы их спрятать, но в сенях нарвались на хозяйку. Та отобрала штаны и с порога бросила их старику. Потом девки шушукались на кухне, одна из них то и дело забегала в комнату и, возвратившись, что-то шептала подружкам. Затем они вдруг угомонились и сделали вид, что собираются спать. Холль, учивший на кухне уроки, знал коварные уловки работниц. Он решил незаметно проследить за ними. Они поднялись наверх, спустились снова и, подойдя к комнате, где жили батраки, распахнули дверь и бросились на Конрада, который уже лежал. Три девицы начали срывать с него одеяло, им хотелось во что бы то ни стало увидеть его голым. Но одеяло вырвать не удалось. На них вдруг напал страх, они побежали наверх, в свою комнату, и заперлись. Холль тоже дал тягу. Но не успел он войти в кухню, как услышал снаружи какой-то грохот, Холль выскочил из дома и увидел, как Конрад швыряет из окна все то, на чем спал. Первое, что пришло Холлю в голову: сейчас Конрад ворвется к девицам и начнет их убивать. Что делать? Батраки в лугах. Хозяин еще не вернулся. Руди нет в доме. Фельберталец уже спит. Холль тотчас побежал к мачехе, та вместе с сыновьями была на кухне.
Конрад лежал на том месте, где была его кровать, укутанный каким-то шмотьем. Хозяйка стала внушать ему, чтобы лег в постель, в любую постель, не на полу же спать, в самом деле. Когда она поняла, что Конрада с места не сдвинешь, закрыла за собой дверь и вернулась на кухню.
В тот же вечер хозяин на каком-то подобии цитры играл своим детям бравурную польку. Он еще и пел что-то. Сиротская песенка напомнила Холлю одного нищего. Он долго не мог заснуть, перед глазами был тот самый нищий, сидевший летним вечером на скамеечке перед домом и до глубокой ночи певший песни, которых Холль отроду не слыхал. Эти песни преображали все лица радостью. Нищего пригласил хозяин, предложив пару деньков пожить, но тому было некогда, он ушел из Хаудорфа.
