«Сейчас я тебя научу писать, — сказал Саша, — мы будем писать огонь». Он дал мне картонку, надавил краску на палитру, и час мы писали этот, такой живой, натюрморт.

Проучившись зиму у Леблана, мы с Сашей Поманским, в надежде получить «настоящие» знания, решили брать частные уроки у академика Всеволожского.

Я и Саша Поманский поднялись по широкой лестнице, обрамленной перилами кованого железа, на третий этаж роскошного буржуазного дома начала века к художнику академику Всеволожскому. Открыл он сам, большой красивый старик из старинной русской семьи. После революции приехал в Россию из Парижа, где жил и работал много лет.

В очень большой высокой комнате, по длине перегороженной шкафами и секретерами, на полу и на стульях — везде — чемоданы, как будто хозяин только что приехал. По стенам много картин. В кретоновом кресле дремлет тонко написанная лессировками обнаженная дама в высоком шиньоне. Натюрморты, картины, большие и маленькие, некоторые овальной формы, до пределов возможного законченные.

У окна торцом огромный полированного ореха стол. Всеволожский поставил на стол прозрачный тонкого стекла бокал на очень тонкой ножке. Мы получили невероятно тонко отточенные и очень твердые карандаши и французский ластик. На ватмане рисуем все блики — задача передать стекло. Боковым зрением я вижу в окне оживленную весеннюю Петровку, на подоконник садится белый в крапинку голубь.

Для себя я уже знаю, что ходить сюда брать уроки не буду.

Сегодня вечером на улице Горького ничто не напоминает пасхальные дни двенадцатого года, когда я, пятилетний мальчик, крепко держа отца за руку, шел с ним по Тверской, которая нескончаемым потоком устремлялась на Красную площадь, где раскинулась праздничная ярмарка с каруселями, гигантскими шагами, комнатами ужаса и смеха. По всей Тверской торговцы водяными чертями, китайцы в ярких синих ватниках торгуют бумажными фонарями и цветами.

Но когда идешь обратно, в направлении Белорусского вокзала, без всяких усилий памяти возникают июльские дни сорок первого: и желтое небо заката, и Москва такая красивая, тихая, без света и без движения, и всюду продают цветы.

И люди смотрели на часы в ожидании сирены.

Осенью двадцать первого года часть учеников нашего класса из школы Головачевых переводят в седьмой класс школы второй ступени на Долгоруковской улице, в бывшую гимназию бывшей статс-дамы Зволинской.

Зволинская — директор школы. У нее величественная осанка, пышный бюст, строгое длинное платье с высоким воротником; держится подчеркнуто на расстоянии. В нашем классе учится ее дочь.

Полы в школе натерты до ослепительного блеска, ты отражаешься в них, как в зеркале.

В классе много мальчиков и девочек нам незнакомых. Они, старожилы, разглядывают нас с нескрываемым любопытством. Мы здесь пока что посторонние, нам предстоит быть принятыми, познакомиться, подружиться, на это уйдет некоторое время. Первые ряды, как всегда, пустуют, и мы их занимаем. Я сижу у окна с Тулайковым, у кафедры Виталий с Илюшей, дальше Иванчик. Из наших девочек в эту школу перевели Лелю Селецкую.

Тут несколько девочек-девушек, с которыми мы будем дружить долгие и такие короткие три года, пока не разойдемся в разные стороны.

За моей спиной сидит Филиппкин, чоновец, и чистит наган. Никого это особенно не удивляет и нас тоже, и это во время урока.

Жизнь в школе по тем временам была хорошо налажена, и в этом была заслуга Зволинской и ее заместителя Отто Кемница, учителя немецкого языка, немца, влюбленного в порядок. Правда, многое еще в школе было от времени переходного и неотстоявшегося.

Уровень преподавания был очень высоким, хотя и носил по временам характер беседы на равных, что позволяло кое-кому из нас избегать скверных отметок и довольно легко переходить из класса в класс.

Почти все наши преподаватели были людьми очень знающими, интеллигентными и людьми хорошими, и это не могло не оказать на нас своего благотворного влияния.

Жизнь школы проходила в атмосфере мира и дружбы.

В это время я увлекался шахматами. К нам приходил играть в шахматы старый знакомый моего отца. Однажды он принес два комплекта шахмат. Одни — из карельской березы — большие, тяжелые фигуры красивой работы. На зеленой суконной подкладке они бесшумно скользили по полированной доске. Пластическая, осязаемая их красота меня пленяла. Другие — китайские, из слоновой кости, красные и белые, очень вычурные и для игры неудобные.

Знакомый отца был довольно сильным любителем и славным человеком, которого, как ребенка, огорчал проигрыш. Мы с братом быстро сравнялись с ним в игре, а потом и превзошли.

С тех пор моя любовь к этой удивительной игре осталась со мной и пережила все годы и невзгоды.

В Армянском переулке в бывшем Лазаревском институте востоковедения, в дворцовом помещении, Московский городской шахматный клуб. Я и Вова Серпинский с шахматными досками пришли в воскресенье на сеанс одновременной игры. Сеанс проводит бывший чемпион Москвы Зубарев.

В роскошном вестибюле с зеркалами в позолоченных рамах нас встречает и пропускает старый капельдинер в поношенной хламиде с желтыми галунами. По мраморной лестнице мы поднимаемся на второй этаж. В светлом нарядно обставленном зале ряды столиков. Шахматистов немного, человек двадцать. Респектабельные пожилые люди, старинные старики, молодежь и мы, самые молодые.

Зубарев белыми начинает королевский гамбит, предвкушая легкую добычу. Мы смело принимаем жертву с одной целью удержать материальное преимущество. Зубарев жертвует коня, не задумываясь принимаем этот дар данайцев.

Мало-помалу зал пустеет, одни, побежденные, уходят, другие следят за нашей игрой.

Зубарев все чаще и чаще подолгу останавливается перед нашей доской. В конце концов мы остаемся с ним наедине. Все другие партии закончились его победой. Наша игра упростилась, и на доске у нас лишние конь и пешка.

Победа! Чуть не прыгая от радости, мы бежим домой.

В следующее воскресенье сеанс дает чемпион Москвы Николай Дмитриевич Григорьев. Молодой, элегантный, в черном костюме, он быстро ходит по кругу, молниеносно делая ходы. На этот раз я играю с моим младшим братом. Картина повторяется до смешного.

Начало. Королевский гамбит, мы принимаем жертву, потом забираем предложенного нам троянского коня. Григорьев все чаще и чаще начинает задумываться возле нас, потом мы также остаемся последними и играем с ним один на один. Григорьев положил своего короля и поздравил нас с победой.

На другой день в «Известиях» в шахматном разделе напечатана его статья о сеансе, в которой он нас назвал братьями-разбойниками.

В те тяжелые, голодные годы шахматы не были массовым спортом и вообще не были спортом. Это было просто клубное времяпрепровождение, и в зимние вечера можно было видеть за шахматами, за морковным кофе, за изящной беседой в пальто с поднятыми воротниками, в старомодных шляпах известных шахматистов: Павлова, сыгравшего вместе с Бернштейном знаменитую партию против Капабланки; Ненарокова, бывшего присяжного поверенного, издававшего вместе с Грековым ежемесячный журнал «Шахматы»; чемпиона Москвы Григорьева; Зубарева и многих других никогда не отказывавшихся сыграть партию-другую даже с нами, мальчиками.

На Каретном, в глубине двора, по заснеженной тропинке, мимо старых яблонь, в снегу, за палисадником, деревянный особняк причудливой «славянской» архитектуры.

Слышен гул молодых голосов. Из раскрытой двери на нас пахнуло теплом; нас радостно встречают. В большом кабинете толпятся гости. На стенах картины Туржанского и Петровичева, и всюду книги.

Тося дома милая и простая, ростом меньше, чем в школе. По всему дому слышен ее веселый смех.