Ударили ножом директора «Советского писателя» Зазовского. Тихонова оглушили на Жуковской вечером и раздели, очнулся он в арыке, по счастью, пересохшем.

Мы с Фиалкой как-то поздно вечером, пройдя через наш пустынный сад, поднявшись на веранду, у дверей увидели на полу притворившегося спящим парня в ватнике. Замок был наполовину взломан. Я растолкал «спящего», и он ушел, бормоча какие-то объяснения. Зажгли свет и даже занавесок не опустили. Хорошие у нас тогда были нервы.

В Ташкенте стало совсем голодно, свет часто надолго выключали.

После Нового года выпал снег, стало сыро и холодно. Пробавлялись пайковым хлебом и черным кофе. Чашка риса на обед была роскошью. В столовой Союза давали тарелку «затирухи». Очень похудели, часто хотелось есть. Помню, мы получили от Союза банку бараньего сала, банка была разбита. Ели это сало со стеклом.

Как-то к нам зашла московская художница Таня Луговская, сестра поэта. Пили кофе ни с чем. Она громко говорит, грассируя и повторяя подряд несколько раз: «Хочу черного хлеба с сахаром!» В ее устах это звучит несколько манерно. Думаю, что, когда голод становится бытом, нет ничего желаннее хлеба, просто хлеба, даже без сахара.

Однажды на рынке я купил небольшую сухопутную черепаху. Мальчик-узбек, наш сосед, взялся приготовить нам суп и поначалу бросил живую черепаху в кипяток. Минуту спустя я увидел в кастрюле с кипящей водой черепаху стоящую вертикально, с поднятыми кверху лапами.

Нас пригласила в гости Алена Петкер. Она живет со своей маленькой дочкой и приятельницей Верочкой Киппен. Приглашены по-московски, к восьми вечера. Живут они в центре, в переулке от Пушкинской улицы, недалеко от зоопарка, и по вечерам в их саду слышен львиный рев.

Город почти не освещен, хотя затемнения нет. По переулку идем ощупью. После ночной сырости зимнего Ташкента в уютной теплой комнате приготовленный ужин. Верочка два месяца тому назад в дороге переболела сыпным тифом, она брита наголо, в чалме. Мы садимся за стол. Нам так хорошо сейчас, как будто мы в гостях в Москве. Я стараюсь вовсю: рассказываю, веду «изящную» беседу — щедро плачу за вход. На прощание целуемся, обещаем встречаться.

Сразу за дверью сырая черная бездна. По Пушкинской улице в мертвой тишине движутся к вокзалу колонны мобилизованных, за ними почти бегом следуют женщины и дети. И опять никого.

Нас ждет Надя, она не легла, ей было страшно. От Волика ничего нет. Рассказывает, что к соседке вернулся сын, слепой, без рук — подорвался на мине.

Тяжело заболел Борис Берендгоф, у него после гриппа тяжелое осложнение, сдала психика. Всю ночь мы и еще несколько человек, его друзей, сидим в соседней комнате.

Он лежит на постели одетый, маршируя своими огромными ногами, и скандирует «Левый марш» Маяковского: «Левой! Левой!» Шофера «скорой помощи» уговаривает ехать прямо в Ленинград. По счастью, все обошлось. Через две недели Борис Сергеевич выздоровеет и мало-помалу придет в себя.

Во время своего пребывания в Ташкенте с ним я сошелся больше всего, и с ним связаны мой поездки на Фархадстрой и в колхозы.

В районе вокзала, Алайского базара встречаешь везде евреев из западных областей Польши и Украины. Их вид и одежда — все свидетельствует о тяжелых испытаниях, выпавших на их долю. Много пожилых людей с интеллигентными лицами. Все в невообразимых лагерных ватниках, изорванных в клочья, в плащах и беретах; утомлены до, крайности. Иногда на запястье под рукавом блеснет золотой браслет. Они образуют живописные группы, напоминающие наброски библейских сцен Рембрандта. И нескончаемые разговоры. Дома по памяти нарисовал все это.

Тышлер мне рассказал, что, работая над одной постановкой в Еврейском театре, над костюмами нищих, ему удалось достичь подобного эффекта. Он рвал щипцами в клочья новые ватники, забрызгивал их потом из пульверизатора краской.

В Ташкенте формируется армия Андерса, польская армия. Одеты и обуты во все английское, не лишены элегантности. У них в городе свой лагерь и штаб. Кажется, их отправляют на Ближний Восток.

Часто вижу нашу соседку, рыжую тициановскую красавицу, гуляющей с андерсовскими солдатами. Не боится. Интересно, кто она?

Бобочка ушел на войну. Аленушка Никифорова живет одна в старом Ташкенте, за Урдой, у узбеков, в двух маленьких темных комнатах, трафаретит женские платки. Приютила у себя временно молодого поляка. Что это такое, не совсем ясно себе представляю. Она мужественно переносит все невзгоды, твердо верит, что ее Бобочка вернется.

В январе после летней погоды выпал глубокий, очень белый снег.

Мы пошли через весь город к Алене, наслаждаясь настоящей зимой. Алена угощает очень крепким кофе. Я, устроившись на краю стола, заканчиваю рисунки к «Алпамышу». Электрическая лампочка еле тлеет. Курим самосад, Алена быстро и красиво что-то рассказывает, что-то обыкновенное, совершенно неважно что. Речевой этот поток действует успокаивающе и напоминает Таганку, общих знакомых и эту, канувшую в небытие, нереальную московскую жизнь.

Встретил на улице Колю Ромадина. По счастливой случайности купили с рук четвертинку, пошли к нам. Он в ударе, дивный рассказчик, рассказывает о художниках, кое-что отработано заранее. Время от времени мы встречались, но не подружились.

В тогдашнем Ташкенте было много мимолетных встреч, совершенно неожиданных, и знакомств, которые не оставили никакого следа.

Зима сорок второго холодная, сырая и голодная. Мы плохо одеты, наша обувь развалилась. У меня много работы, приходится работать иногда и ночами. Но мои заработки совершенно недостаточны. Цены на рынке растут в ужасающей прогрессии.

В наш сад залетела большая курица, никто ее не хватился. Мы накрошили хлеб у веранды, затем на самой веранде, а затем, открыв дверь, в комнате и, затаившись в засаде, стали ждать. Курица склевала хлеб на земле и на веранде и, немного призадумавшись, вошла в комнату. Она прекрасно летала, и нам стоило больших усилий ее заарканить. Рука у нас на курицу не поднялась, отнесли ее композитору-песеннику Зиге Кацу. Их квартирная хозяйка, лишенная сантиментов, приготовила первое и второе. Нас долго мучили угрызения совести.

Весной нам кто-то сказал, что одна ташкентская дама с сыном уезжает в другой город и сможет сдать свою комнату с кухней и верандой хорошим людям при условии, что мы дадим ей деньги за несколько месяцев вперед. Мы быстро переехали, очень уж тягостно было жить в одной комнате с татарами.

Устроились в центре, в хорошем районе, отсюда все было нам близко. Поначалу все шло хорошо, но вскоре выяснилось, что хозяйка, хотя деньги взяла вперед, никуда уезжать не собиралась. Обо всем этом можно было бы не рассказывать, но могло все это очень плохо кончиться. Ее сын, великовозрастный ташкентский недоросль, пытаясь выжить нас, учинил настоящий погром. Я ударил его, он вернулся с двустволкой. Все это могло кончиться плохо, но нет худа без добра.

В другой половине этого же дома пожилая интеллигентная дама, музейный работник, уезжала в длительную командировку в Самарканд. Дочь ее была медсестрой в прифронтовом госпитале. Они отдали нам свою комнату с книгами. И мы вздохнули наконец свободно. Все, что за этим последовало, цепляясь одно за другое, значительно облегчило наше пребывание в Ташкенте. Такова связь событий.

Новое наше жилье чем-то напоминало Рождественку. Большая квадратная комната, на стене ковер, у стены широкая тахта, в изголовье книжный шкаф с книгами, посредине комнаты большой стол, в углу платяной шкаф, зеркало на столе и круглая до самого потолка печь, крытая черным железом. Три окна низко от пола, что создает ощущение уюта. Небольшая прихожая и совсем небольшая веранда; веранда наглухо закрыта ширмами из тростника. Выдергивал из ширмы и затачивал тростниковые палочки. Я впервые начал рисовать ими здесь и рисую до сих пор.

Тростниковое перо очень точно стенографирует твои намерения и через рембрандтовские наброски помогло мне найти дорогу к живописному рисунку.

Я так подробно описал новую нашу квартиру, потому что здесь, спустя почти год по приезде в Ташкент, почувствовали себя дома.