Его первые суровые, неприкрашенно жесткие фильмы — «Аккатоне» или «Евангелие

от Матфея» — получили признание только узкого круга зрителей. Тогда, может быть,

от душераздирающего «Вы хотите другого? Нате вам!» он бросился в эротические

аттракционы «Кентерберийских рассказов», «Цветка тысячи и одной ночи». Его

последний фильм «Сало, или 120 дней Содома», показывающий садистские

эксперименты фашистов

418

над подростками в провинциальном городке, был особенно саморазрушителен, ибо

при всей антифашистской направленности там есть мазохистское смакование же-

етокостей.

Личность Пазолини неостановимо раскалывалась. Он ненавидел торговлю

развлечениями — и невольно становился ее частью. Он ненавидел социальное неравен-

ство— и стал богатым. От кинофестивальных смокинго-вых банкетов, от

фоторепортерских вспышек его тянуло во мрак окраин, как будто он сам нарывался на

нож или кастет, сам добивался смерти.

А в современной Италии по-прежнему невозможно быть профессиональным

поэтом, невозможно жить на проценты от продаваемых книг, как, впрочем, почти везде

на Западе. Поэтические книги расходятся лишь по пятьсот, тысяче, две тысячи

экземпляров. Одна из последних книг, пожалуй, лучшего поэта сегодняшней Италии —

Монтале — продавалась с гордой красной лентой бестселлера, перевалив

недостижимый для большинства сияющий хребет — десять тысяч экземпляров. Книги

одного из ведущих поэтов Англии Теда Хью-за продаются в среднем по 5 тысяч

экземпляров каждая.

Мировая поэзия — в кризисе. Многие великие поумирали, новые великие еще не

родились. Вот совсем недавние потери англоязычной поэзии: Фрост, Сэндберг, Элиот,

Оден, Лоуэлл; испаноязычной: Неруда, Пабло де Рока, Леон Фслнпе; итальянской:

Квазимодо, Унгаретти, Пазолини; французской: Сен-Жон Перс, Превер; русской:

Пастернак, Ахматова, Твардовский, Заболоцкий, Светлов, Смеляков, Исаковский...

Однако в нашем обществе интерес к поэзии не упал, а возрос. По сравнению с самыми

большими прижизненными тиражами Пушкина (5000 экземпляров), Маяковского (30

000) тиражи современных поэтов гигантски выросли: 50, 75, 100, 130, даже 200 тысяч.

А за этими тиражами стоят иногда полумиллионные и даже миллионные запросы

Книготорга.

Горе наших читателей в том, что они хотят и не могут купить поэтические книги.

Горе западных поэтов в том, что их читатели могут купить любую поэтическую книгу

— и не покупают. Этот вакуум равнодушия душит

222

поьзию, и несдавшиеся поэты — герои вакуума. Но разве существует какой-либо

народ, психологически невоспри имчивый к поэзии? Не может быть ни одного такого

народа. Настоящие стихи тронут любого окончательно не закостеневшего человека,

если он начнет их читать или слушать. Но это проклятое «если»...

Как заставить читать, как заставить слушать? Да и надо ли заставлять? Не

безнравственно ли это? Безнравственно не читать поэзию. Отчего не читают поэзию?

Вот аргументы: «У нас почти не преподают ее в школах», «В потоке средств массовой

информации не остается места для стихов», «Телевидение «съедает» читателей

поэзии», «Дорого стоят книги», «Люди слишком устают — па поэзию не хватает

времени», «Поэзия— это всегда романтика, а сейчас эпоха практицизма».

Мне кажется, что поэзию не читают по вине вкрадчивой диктатуры развлечений.

Диктатура развлечений — родная дочь диктатуры скуки, одной из самых устойчивых

реакционных диктатур в мире. Ежедневная повторяемость ситуаций на работе и в быту

тянет к иллюзии свободы — к развлечению. Для мыслящего человека порнография—

это скучно, а для человека, которому мыслить или лень, или страшно,— это безопасная

возможность подразвлечься. Миллионы пластинок с пустенькими словами разлетаются

мгновенно, а поэтические книги со словами, над которыми полезно бы задуматься,

лежат на прилавках неприкасаемые, как прокаженные.

Большое искусство восстает против диктатуры скуки и диктатуры развлечений. Но

иногда некоторые художники, вроде бы восставая против скуки, подыгрывают ей

развлекательностью. Замечательный режиссер Бертолуччи не удержался от вкрапления

в свой фильм «Последнее танго в Париже» нравственно сомнительных, зато кассовых

эпизодов. Образуется некий порочный круг. Искусство, вместо того чтобы стать

спасением от диктатуры скуки, превращается в яркие лохмотья развлече- ний,

напяленные на ее танцующий затянувшееся послед-; нее танго скелет.

У диктатуры скуки, прикрытой развлечениями, глубокие социальные причины:

неуверенность в завтрашнем или даже сегодняшнем дне, не только отсутствие — даже

боязнь философии. Неумение или нежелание осмыслить действительность, то есть та

же духовная скука, является питательной средой для опасных, иногда даже кровавых

социальных развлечений, одно из которых экстремизм. Экстремизм отталкивает

интеллигенцию от активной социальной борьбы, подрывает солидарность

демократических сил. И тогда правые используют в своих целях печально известную

ностальгию по «сильной руке». Но сильная рука может быть поражена коричневой

экземой фашизма. Средний итальянец смертельно устал и от фашистских и от

«краснобригадовских» взрывов. Ему хочется порядка. Но какого порядка? Порядка за

счет свободы? Нет, у трудового итальянского большинства неистребим инстинкт

свободы, выработанный сопротивлением фашизму.

Небольшая советская делегация, в которой были такие разные поэты, как Л.

Щипахина, Е. Исаев, Л. Кюр-чайлы и я, прибыла на первый интернациональный фе-

стиваль поэзии, открывшийся в Кастсльпорцнано, на «диком пляже», в нескольких

километрах от места, где убили Пазолини. Замысел фестиваля, по словам одного из

устроителей, был таков: «Пробить крупными снарядами носорожью кожу не читающих

поэзию». Среди поэтов снаряды были не все крупные, попадались и мелкокалиберные

пули, и дробь, и даже пистоны для детских игрушечных револьверов, но вооружение

было многочисленное— человек сто поэтов. Возникало сомнение: не пройдут ли

крупные снаряды навылет носорожью кожу и не застрянет ли дробь в мощных

заскорузлых складках? Одного организаторы безусловно добились — собралось

примерно двадцать тысяч зрителей в возрасте от 15 до 25 лет — цифра, небывалая за

всю скромную историю поэтических чтений в Италии, если не считать выступлений

Нерона на чистенько подметенной от львиного навоза и человеческой крови арене.

Желание организаторов прорваться из равнодушия к настоящей поэзии, хотя бы

верхом на скандале, ощущалось уже в фестивальной газетке, где были напечатаны

перед нашим приездом в виде шутки два фальшивых

223

421

стихотворения — мое и Гинсберга, якобы заранее пылко посвященных торжеству в

Кастельпорциано. Но скандал — это тот конь, на котором можно и не усидеть. Шутки с

таким конем могут кончиться кровью.

Большинство молодых людей собрались на песок Кастельпорциано вовсе не для

скандала. Было много хороших чистых лиц, светившихся ожиданием серьезных слов.

Некоторые добирались из далеких провинций на мотоциклах, велосипедах или даже

пешком с рюкзаками. Еще совсем юные матери кормили грудью совсем крошечных

новорожденных: у этой публики еще не могло быть взрослых детей. Под тентами

продавали вовсе не порнографию, а поэтические книжки. И — о чудо! — их покупали.

И все-таки в воздухе чувствовался пороховой привкус опасности — слишком

неспокойно было в эти дни в Италии: взрывы, похищения заложников, аресты совсем

еще юных террористов с ангелоподобными лицами, шумные процессы, демонстрации.

Горько шутят, что современная итальянская молодежь — самая антисентиментальная:

она плачет только от слезоточивого газа. Слишком большая толпа всегда беременна