Хемингуэй стал придумывать для себя другие опасности. Он изобрел себе вторую,

охотничью, жизнь. Но в сущности вся его жизнь была охотой за смыслом мужества.

Ведь одно дело охота на большую рыбу нищего старика, для которого это вопрос

жизни и смерти, и другое дело, когда это вопрос специально организованных опас-

ностей. Конечно, это тоже познание жизни, но самое се глубокое познание не

принадлежит к числу организуемых. Обыкновенному человеку и в голову не придет

изобретать опасности. Они ежедневно окружают его, куда более страшные, чем

львиные когти. Невозможность найти работу или страх потерять работу, ощущение

себя лишь ничтожным звеном в индустриальной цепи, тоскливое однообразие быта —

вот джунгли, зачем ездить в Африку на их поиски? Кстати, для проводников-

профессионалов, сопровождающих белых охотников в африканских джунглях, охота —

это вовсе не экзотика опасностей, а быт, из опасностей состоящий.

230

Есть еще одна из самых страшных опасностей, подстерегающая человека, где бы он

ни был,— это одиночество. Для того чтобы проверить свое мужество в борьбе с этой

опасностью, вовсе не обязательно гоняться за ней у снегов Килиманджаро — она

всегда рядом. Грифы, ожидающие мгновения, когда мы сдадимся, чтобы выклевать нам

глаза, невидимо восседают на всех городских светофорах, а не только на далеких от

цивилизации скалах. Трагедия Френсиса Макомбера, случайно или не случайно

подстреленного собственной женой на охоте, не страшнее трагедии глухого старика из

рассказа «Там, где чисто, светло», одиноко пьющего аперитив в кафе, из которого его в

конце концов выгоняют. Хемингуэя тянуло к раскрытию жизни человечества через

обыкновенного человека в обыкновенных обстоятельствах, что было свойственно,

скажем, Чехову. Но то ли от неуверенности в интересности обыкновенного, то ли от

собственной биографии, которая была коллекционированием необык-новенностей,

Хемингуэй больше прибегал к исключительным характерам в исключительных

обстоятельствах. Это приводило иногда к мучительным противоречиям. Однажды

произнеся: «К убийству привыкнуть нельзя», можно ли привыкать к развлекательной

охоте, ибо она тоже убийство?

Мужество, проявляемое в развлечениях,— это эрзац. Настоящее мужество

проявляется лишь в условиях жизненной необходимости его проявления. Но что

считать жизненной необходимостью? Гарри Моргана из «Иметь и не иметь» трусом не

назовешь. Но он умирает ни за что ни про что. Его смелость лишена нравственности —

это лишь инстинкт самозащиты. Можно ли борьбу лишь за собственное существование

возводить в подвиг?

Переломным моментом в жизни Хемингуэя была гражданская война в Испании.

Здесь ему не нужно было искусственно создавать ситуации для проявления мужества.

Это был повод для единственно достойного мужества, освещенного благородством

цели. Всех матадоров, львов и антилоп смел со страниц Хемингуэя ветер пожарищ.

Личные несчастья людей, не находящих себе места в жизни, отступили перед темой

народа, не находящего себе места в собственной стране. Рядом с подвигом

антифашизма охотничьи подвиги оказались игрушечными. Настоящему человеку

наблюдать челове

435

ческую корриду из безопасной ложи стыдно. А Хемингуэй был именно таким

настоящим человеком. Проклявший бессмысленность первой мировой войны, он

заявил, что есть и другая война, «если знаешь, за что борются люди, и знаешь, что они

борются разумно».

В облике шофера Ипполито он увидел сражающийся парод и пошел вместе с этим

народом. «Пусть кто хочет ставит на Франко, на Муссолини, на Гитлера. Я ставлю на

Ипполито». Ставка Хемингуэя на Ипполито была проиграна. Но только временно.

Ставка на народ в конечном счете беспроигрышна.

Испанский народ был лицемерно предан. Интербри-гадовцы покидали Мадрид,

размазывая слезы по небритым, прокопченным дымом пожарищ лицам. Но Роберт

Джордан до сих пор тащит взрывчатку на спине, чтобы помочь народу. Старуха Пилар

до сих пор жива н не умрет никогда, воздвигнутая Хемингуэем словно каменное

изваяние страданий и борьбы. Именно на яхте, названной «Пилар», Хемингуэй ходил

во время второй мировой войны на поиск немецких подлодок.

Но это было уже не искусственным, а естественным проявлением исключительного

характера в исключительных обстоятельствах. Личное мужество обрело смысл. Этим

смыслом стал антифашизм. «Человек один не может быть. Нельзя теперь, чтобы

человек один. Все равно человек один не может ни черта...» — вот что хрипел

умирающий Гарри Морган, всю жизнь ставивший только на себя, но понявший перед

смертью, что такая ставка обречена. Хемингуэй ставил на Ипполито.

Он не хотел быть только писателем. Большим писателем не может быть тот, кто

только писатель. Гражданская уклончивость, социальное равнодушие или ложно

сделанный выбор исторической ставки неизбежно ведут к саморазложению даже

крупных талантов. «Разбогатев, наши писатели начинают жить на широкую ногу, и тут-

то они попадаются. Теперь уж им хочешь не хочешь приходится писать, чтобы

поддерживать свой образ жизни, содержать своих жен, и прочая и прочая. А в

результате получается макулатура... А бывает и так: писатели начинают читать критику.

Если верить критикам, когда те поют тебе хвалу, то приходится верить и в дальнейшем,

когда тебя начинают бранить, и кончает- I ся это тем, что теряешь веру в себя...»

43G

Не надо верить легендам о Хемингуэе как об искателе приключений. Он искал не

приключений, а осмысленной точки приложения личного мужества. Возможно,

момент, когда эта точка расплылась в его глазах, и стал его концом. Возможно, он

почувствовал, что так и не написал своей главной книги, о которой думал всю жизнь.

Но он успел написать самого себя, а это немало.

Хемингуэй врубил в сознание читателей, может быть, больше, чем собственные

книги,—собственный образ как автора этих книг.

С такими людьми, как Хемингуэй, не обязательно встречаться — все равно есть

ощущение встречи. Он рассыпал свой образ по множеству своих героев, а его герои

стали частью нас,—значит, и он стал нами, и в этом его бессмертие. В этом для него и

была задача литературы, и он се выполнил: «Задача писателя неизменна. Сам он

меняется, но задача его остается та же. Она всегда в том, чтобы писать правдиво и

понять, в чем правда, выразить ее так, чтобы она вошла в сознание читателя частью его

собственного опыта».

Сейчас, когда вопрос сокращения, а затем полного уничтожения оружия массовых

убийств является главным вопросом современности, слова «К убийству привыкнуть

нельзя» звучат, как завещание Хемингуэя. Но великие книги, являющиеся духовным

оружием человечества в борьбе за справедливость,—это то оружие, которое

сокращению не подлежит. Скажем таким книгам с благодарностью и надеждой, что

они нам будут служить вечно: «Здравствуй, оружие!»

232