направления. В русской поэзии этого не было, нет и не может быть. Русская поэзия с

самого начала своего существования взяла на себя функцию совести народа. Функция

совести не-

293

возможна без боли, без сострадания. К сожалению, рядом с оставляющим желать

лучшего прогрессом обезболивания в медицине происходит катастрофически

прогрессирующий процесс обезболивания поэзии. Муки совести, боль за других

делают человека человеком, поэта поэтом. Тема совести есть тема обязательная для

звания русского поэта, и если от нее убегают или в ложноклассические туманы, или в

рифмованные лозунги, или в расхристанный модернизм без Христа за пазухой — это

крошечность, недостойная нашего великого времени, в которое мы живем, и великой

страны, в которой мы родились. Поэзия не делается по рецептам. Но у нас есть

несколько заветов, не восприняв которые не подобает считать себя наследниками

русской поэзии. Вот они: «Восстань, пророк, и виждь, и внемли, исполнись волею моей

и, обходя моря и земли, глаголом жги сердца людей!» — Пушкин. «Проснешься ль ты,

осмеянный пророк? Иль никогда на голос мщенья из золотых ножон не вырвешь свой

клинок, покрытый ржавчиной презренья?» — Лермонтов. «От ликующих, праздно

болтающих, обагряющих руки в крови уведи меня в стан погибающих за великое дело

любви» — Некрасов. «Пускай зовут: забудь, поэт, вернись в красивые уюты. Нет,

лучше сгинуть в стуже лютой. Уюта — нет. Покоя — нет» — Блок. «Счастлив тем, что

целовал я женщин, мял цветы, валялся на траве, и зверье, как братьев наших меньших,

никогда не бил по голове» — Есенин. «Когда строку диктует чувство, оно на сцену

шлет раба, и тут кончается искусство, и дышат почва и судьба» — Пастернак. «И песня,

и стих — это бомба и знамя» — Маяковский.

На этом стояла, стоит и будет стоять русская поэзия.

1975

КОГДА ПЕГАС СПОТЫКАЕТСЯ.

о

днажды я упрекнул одного уважаемого мною поэта за однобокость его печатных

высказываний о поэзии. Этот поэт свой критический пафос направил против

действительно существующих недостатков самых одаренных поэтов послевоенного

поколения. Я совсем не хочу сказать, что эти поэты лишены недостатков или что

критиковать талантливое в принципе аморально. Но право на критику талантливого

имеет только тот, кто одновременно ведет постоянную борьбу против бесталанного, —

замечу кстати, что сама постоянность критических мишеней служит доказательством

скрытой, изломанной любви к этим мишеням. Конечно, критики находят, казалось бы,

убедительное оправдание: «Интересно писать только о талантливых поэтах. Остальные

просто не существуют. Они — вне языка».

Переведем разговор в чисто нравственную сферу. Нет ничего постыдного в том,

если мы честно и открыто говорим друзьям об их ошибках. Но зазорно говорить

правду только другу и в то же время при виде вопиющей бездарности пожимать

плечами: стоит ли об этом говорить?

Я согласен, что гораздо интересней писать о талантливом, чем о бездарном. Я

согласен, что существующее вне языка на самом деле не существует и в литературе. Но

опасность состоит в том, что людям с недостаточно воспитанным вкусом серость

может показаться литературой. А это чревато: люди, привыкшие к сурро

154

гатам, уже не смогут воспринимать естественных продуктов.

Взаимовлияние языка литературы и языка жизни безусловно. Привыкая к

бесцветности, иной читатель незаметно, для себя обесцвечивается и сам.

Критика, например, совершенно не обращает внимания на стихи, печатающиеся в

газетах. Если учесть, что сборники стихов достать необычайно трудно, массовый

читатель сталкивается с поэзией прежде всего в газете, где, что греха таить, чаще всего

печатается продукция низкого качества. Право же, в первомайский праздник читатель

был бы счастлив прочесть любое хорошее гражданское или лирическое стихотворение,

а не дежурные рифмы «поднимая — Первомая», «площадь — полощет». В своей

поэтической юности я однажды напечатал в один день пять подобных стихов в разных

газетах, и не нашлось ни одного критика, который должен был бы справедливо

отчитать меня за несерьезное отношение к слову.

Вне языка, но одновременно и вне критики находятся многие бойкие стихотворцы,

подвизающиеся на песенной ниве. Радио и телевидение безнаказанно засоряют эфир

бездумным чириканьем, сопровождаемым музыкальным аккомпанементом. Почему бы

какому-нибудь видному критику не затребовать тексты песен, исполнявшихся хотя бы

за последний месяц, и не проанализировать их со всей строгостью? Человеку,

восторженно воспринимающему такую безвкусицу, как «Брошено в пургу сердце на

снегу. .», уже не до Тютчева, не до Баратынского. Вне критики остается вопиющая рас-

хлябанность рифмовки. Вот первопопавшиеся примеры: «по-детски — подушки»,

«свистят — себя», «мотивах — паутинках», «весна — пришла», «стены — поэма»,

«деятельный— самодеятельный», «мата — мама». А ведь это примеры не из рукописей

начинающих, а из книг профессионалов.

Я далек от того, чтобы брюзжать по поводу состояния дел в поэзии, но от сознания

бесконтрольности и автор этой статьи, и многие профессиональные поэты позволяют

себе иногда работать спустя рукава. Спешка обычно приводит к многословию, а

многословие — это уже неточность.

296

В журнальном варианте «Братской ГЭС», одной ИЗ самых дорогих для меня поэм,

наряду с выношенными, выстраданными главами были и явно проходные, кое-как

написанные куски:

Партбилеты ведут

ледоколы, опускаются с песней

в забой.

Не понятно, кто кого ведет. Причина? Спешка, потеря контроля над словом.

Поэтическое движение мысли вдруг тормозилось сырыми комками непереваренной

прозы:

Цинизмом все лучшее

в мире увечится,

Цинизм — параша,

цинизм — парша,

Циники —

балласт на корабле

человечества,

а идеалисты —

руль и паруса.

Однако никто из редакторов и критиков не указал мне на это, и до понимания

недостатков поэмы пришлось добираться своим умом. Я сумел частично исправить эти

недостатки в отдельном издании, но оно вышло тиражом 100 тысяч экземпляров, а

журнальный вариант — тиражом 2 миллиона.

Непозволительные небрежности допускают и многие мои товарищи, в частности

Роберт Рождественский. Но никто до сих пор по-дружески не указал ему на явную

безвкусицу таких образов, как: «Мы еше прикурим от солнца, только мы не будем

курить!», на сомнительную афористичность: «Красивая женщина — это профессия. А

все остальное — сплошное любительство», на необязательность лесенки в его стихах,

когда разбивается почти каждое слово.

Вот стихотворение «Баллада о бессмертии», которое поражает несоответствием

фельетонной лексики с трагизмом темы:

155

Надутый,

будто еж.

(Эго что, новая разновидность ежен? — Е. Е.)

Увешанный оружьем, — «А может, ты споешь?» — смеясь,

(натянуто.— Е. Е.)

спросил хорунжий. Луна ползла,

как тиф (? — Е. Е.)

Безжизненно. Сурово...

(какие случайные слова! — Е. Е.)

...Пел,

будто пил

вино,

(не забудьте, что речь идет о смертнике, поющем перед врагом! — Е. Е.)

хвастаясь здоровьем.

(Это уже совсем бестактно. — Е. Е.)

«Мы наш,—

он пел,—

мы новый мир,—

хрипел,—

построим!!»

Как неуместен кокетливый перенос из строки в строку, особенно если представить,

что речь идет о том, что убивают человека! В стихотворении «Подкупленный»,

построенном на обыгрывании двузначности этого выражения, еще можно понять

шутливость интонации, когда Рождественский пишет:

Как-то женщина пришла и подкупила. Подкупила — чем? —