Есть такое глазное заболевание — «сужение поля зрения». Это заболевание, к

сожалению, распространено сейчас в поэзии, и не только молодой. Сужение

289

поля зрения приводит к тому, что мир попадает в стихи только крошечными

кусочками, раздробленно, без чувства взаимосцепляемости явлений. Боязнь гражданст-

венности есть слагаемое многих болезней: боязни себя, боязни сильных чувств, боязни

острых, ножевых тем, боязни мыслей, боязни поисков новой формы для нового

содержания. Вместе с тем сумма этих боязней иногда сочетается с беззастенчивой

боязнью быть незамеченным, толкающей не на построение храмов Дианы Эфесской, а

на закомплексованный литературный геро-стратизм. Молодой поэт может добиться

признания читателей только собственными стихами, но никогда — попыткой

поджигательства чужих репутаций. Зависть к чужому успеху превращается в того

самого лисенка, который выел внутренности самонадеянного юного спартанца,

прятавшего его за пазухой.

Похвально то, что многие молодые поэты непосредственно обращаются к России, к

ее истории, ее традициям. Однако высокое слово «Россия» в ряде стихов звучит

внесоциально и почему-то не сочетается с широким интернациональным чувством.

Этого никогда не было в большой русской литературе. Русская литература всегда была

воинствующе интернационалистична. И я хотел бы пожелать молодым писателям:

храня славные традиции русской литературы, не забывать об одной из ее самых святых

традиций — традиции интернационализма.

Закончить я хочу цитатой из Тургенева: «У нас еще господствует ложное мнение,

что тот-де народный писатель, кто говорит народным язычком, подделывается под

русские шуточки, часто изъявляет в своих сочинениях горячую любовь к родине и

глубочайшее презрение к иностранцам... Но мы не так понимаем слово «народный». В

наших глазах тот заслуживает это название, кто, по особому ли дару природы,

вследствие ли многотревожной и разнообразной жизни, как бы вторично сделался

русским, проникнулся весь сущностью своего народа...»

1977

БОЛЬШОЕ И КРОШЕЧНОЕ

Б

ш лок в письме к С.А.Богомолову с тактично приглушенной иронией посоветовал:

«Вы не думайте нарочито о «крошечном», думайте о большом. Тогда, может быть,

выйдет подлинное, хотя бы и крошечное».

Заметим, что Блок писал это в то время, когда часть писателей под влиянием

поверхностно понятого образа Заратустры уходила в эгоцентрические абстракции,

пытаясь выглядеть сверхчеловеками и стесняясь быть просто человеками. Бульварным

апофеозом этого суперменизма был роман Арцыбашева «Санин», но гигантоманией

побаливали и более одаренные художники: «Я гений — Игорь Северянин». Блок не

относил, как мы имеем смелость догадываться, гигантоманию к понятию «большого» в

искусстве — гигантомания всегда не что иное, как жирное дитя худосочного комплекса

неполноценности. Ахматова впоследствии мудро усмехнулась уголками губ: «Когда б

вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда...» Но нарочито «крошечное»

есть такое же воплощение неполноценности, как и нарочито «большое» — то есть то

уничижение, которое паче гордости.

Я начал свою литературную жизнь в то время, когда наше искусство было больно

гигантоманией. Пышные фильмы с многотысячными банкетами на фоне электро-

станций, Волгодонские или целинные поэтические циклы, построенные по принципу

пластилинового монумента-лнзма. Я был дитя своего времени и болел его болез

152

нями вместе с ним, — слава богу, что корь гигантомании перенес в литературном

младенчестве, а не в зрелости, хотя и бывали затянувшиеся осложнения. Но мне

кажется, что в последние годы наше искусство вообще и поэзия в частности заболели

другой, не менее чреватой осложнениями болезнью, а именно «крошечностыо»,

поэтому совет Блока «думать о большом» приобретает сейчас оттенок вопиющей

насущности. В искусстве появилась некая боязнь исторического пространства,

пространства духовного. К сожалению, некоторые критики, вместо того чтобы быть

вдумчивыми лечащими врачами, помогающими избавиться от этой болезни,

поддерживают крошечность намерений. Попытка исподволь заменить Пушкина Фетом

на знамени русской поэзии, конечно, несостоятельна, но в то же время опасна,

особенно для морально неустоявшихся умов поэтической молодежи. Во многих

печатающихся сейчас стихах молодых разлита какая-то странноватая помещичья

благостность, попахивает гераневым мещанским воздушком подозрительного

спокойствия совести — этакая псевдогармония, ибо настоящая гармония включает в

себя бурю, внутри которой и есть величие истинного спокойствия духа, когда «встаешь

и говоришь векам, истории и мирозданью». Ощущается подозрительно ранняя

душевная устроенность или стремление к этой устроенности при помощи строк,

написанных столбиками. А как же насчет «позорного благоразумия»? Позорное

благоразумие и есть основа духовной крошечности. Крошечность иногда

прикидывается гражданственностью. Наши газеты еще не проявляют должной не-

терпимости к так называемым «датским» стихам — наспех настряпанным к

определенным датам. За многими из этих дат стоят великие по значению социальные

катаклизмы и торжественно-трагедийные события, но это величие, могущее быть

источником глубоких философских обобщений, порой сводится в деловитых

стихотворных упражнениях к уровню бодрых застольных тостов. Но с какой поры

жанр тостов стал называться гражданственностью? Социалистическое содержание

таких виршей равно нулю, несмотря на все необходимые в таких случаях политические

заклинания. Между халтурным послереволюционным стишком по поводу 1 Мая или 7

Ноября и сусальным рождественским стишком

152

в дореволюционной «Ниве» никакой моральной разницы: их делает близнецами их

общая мать — духовная крошечность. Почему великое становится предметом

эксплуатации крошечностыо? Чем ответственней тема, тем ответственней должно быть

и отношение к ней. Но возьмем великие стройки — например, БАМ. Наша молодежь,

рабочие, строители, инженеры делают действительно большое дело, иногда в

нечеловечески трудных обстоятельствах. Почему же на фоне этих трудностей начала

уже лихо пританцовывать песенно-эстрад-ная, бравурная легковесность — то есть

крошечность отношения к великим делам?

Третий вид крошечности надменно противопоставляет себя и первому ее,

элегически-классицистическому виду, и второму — спекулятивно-ангажированному.

Третий вид крошечности — это формализм, не догадывающийся о том, что два

предыдущих вида тоже насквозь морально формалистичны и не что иное, как его

родственники по равнодушному отношению к людям, ко времени. Если элегический

вид ходит в шелковом маниловском халате, из-под которого иногда неподобающе

торчат лапти «алярюса», а второй вид — в псевдокомсомольской ковбойке с

засученными рукавами, то третий вид—в джинсах с обязательной бахромой метафор.

Рваный ритм, якобы отображающий атомный апокалипсис. Устрашающие неологизмы.

Все предметы в мире существуют лишь для того, чтобы сравнить их друг с другом.

Коктейль стран, сбитый в шейкере вместе с колотыми кусками айсбергового

равнодушия. А равнодушие — уже крошечность. Я это все пишу не для того, чтобы

персонифицировать тот или иной вид крошечности, не для того, чтобы любители наме-

ков лихорадочно подставляли то или другое имя. Чтобы облегчить им задачу, скажу

так: валите все на меня — повинен и в первом, и во втором, и в третьем. Я люблю нашу

великую поэзию и не хочу, чтобы мы были крошечными хотя бы иногда, хотя бы в чем-

то. Но добавлю одно.

В западной поэзии было и есть немало значительных поэтов «герметического»