творчество — это эмоциональный художественный документ, составленный не только

на основании всего написанного, но и всего еще не написанного. Выражая только

самих себя, мы на самом деле не поднимаемся до самовыражения. Есть писатели самих

себя, но это не большая литература. Большая литература — это писатели людей.

Большая литература — это победа над смертью, дорастающая до уровня еще

недоступного медицине воскрешения людей, о чем мечтал своеобразнейший философ-

идеалист Федоров. Конечно, без самовыражения нет искусства. Но когда

самовыражение превращается в «самоворошение»— это эгоизм. У стольких людей на

холодеющих в последний час зубах могут навсегда умереть не высказанные ими тайны

их жизней. Молодой писатель сам еще тайна и для себя, и для других. Но только

самовыразиться мало. Гражданственность есть высшая степень самовыражения.

Прежде чем войти в литературу, надо, чтобы в тебя вошли твой народ, твоя страна.

Салтыков-Щедрин писал: «Отечество есть тот таинственный, но живой организм,

очертания которого ты не можешь отчетливо для себя определить, но которого

прикосновение к себе ты непрерывно чувствуешь, ибо ты связан с этим организмом

неразрывной пуповиной».

2.sg

Но вот отрывок из письма одного молодого поэта? «В ваше время было больше

событий, дававших вам чувство страны, народа, истории. Пусть еще детскими глазами,

но вы видели Великую Отечественную, вы пережили времена бурных столкновений,

споров. Сейчас связи между людьми, явлениями становятся более разомкнутыми,

трудноуловимыми. Все усложнилось, подразделилось на множество несообщающихся

сосудов...»

Я задумался над встревожившим меня письмом. Да, все усложнилось, но это не

оправдание. Не может быть такого времени, когда нет событий, дающих чувство

страны, народа, истории. События эти могут не быть столь очевидными, как война, но

они происходят внутри психологической структуры общества, внутри самого этого

молодого поэта.

Как же можно искать собственную личность не в гражданственности, а в бегстве от

нее? Вот что писал по этому поводу Герцен: «...великий художник не может быть

несвоевременен. Одной посредственности предоставлено право независимости от духа

времени».

Дальше молодой поэт пишет: «Сейчас, когда на индивидуальность человека

наступает НТР, когда 80 миллионов телезрителей одновременно смотрят на Штирлица

или Магомаева, задача писателя, на мой взгляд, состоит не в гражданственности,

которая размывает индивидуальные черты, а в сохранении личности...»

Опасения насчет телевидения небезосновательны. Насчет НТР — сомнительны.

Евгений Винокуров по этому поводу не без остроумия заметил насчет одного пассажа

из "Вознесенского: «Чего он меня роботами стращает! У нас водопровод то и дело

отключают, лифты между этажами застревают, а он — роботы да роботы...»

Каждый молодой писатель должен вносить в гражданственность литературы свои

личные черты, черты новых, родившихся вместе с ним тайн, которых никто — ни его

дед, ни отец, ни литературные учителя — не может так чувствовать всей кожей, как он

сам.

Валентин Распутин был мальчиком, когда началась Великая Отечественная война.

Но он сумел описать сибирскую деревню того времени с поразительной силой. Но

возвращаюсь к письму молодого поэта. Мы должны честно взглянуть в глаза друг

другу и признать опасное существование общественной апатии сре-

149

дт! части молодежи. Эта апатия скрывается иногда за отличными школьными или

студенческими отметками, за высокими производственными показателями, за бодрыми

речами на собраниях, за исправным хождением на субботники.

Откровенно циничная апатия не так опасна. Но такой она бывает не всегда. Апатия

особенно опасна тогда, когда хитро применяет мимикрию общественной активности.

Мы трусливо облегчим себе жизнь, если попытаемся представить дело так, будто эта

апатия лишь продукт посторонних влияний. Задумаемся лучше: а нет ли нашей вины,

вины старших, в этой апатии молодых? Ведь мы, старшие, должны говорить молодежи

гораздо больше того, что она сама знает об истории, о настоящем. Особенно жаль, что

иногда хорошие, чистые ребята, не ставшие ни откровенными циниками, ни лукавыми

мимикристами, — таких в нашей молодежи большинство, — все-таки иногда не

проявляют общественной активности, как бы стесняясь, что их примут за

мимикристов. Вот в чем, как мне кажется, разгадка боязни гражданственности у

многих внутренне благородных, талантливых молодых писателей. Но разве можно от

этого вместо борьбы с цинизмом и мими-кризмом поддаваться общественной апатии?

Вот что писал об этом Некрасов: «Равнодушие, все терпящая или холодно

насмешливая апатия, участие в явлениях жизни и действительности какое-то

полупрезрительное, бессильное—это качества, не очень почтенные и в отдельной

личности, а в целой литературе господство их было бы чем-то сокрушительным в

высшей степени...» Некрасову вторит другой наш учитель — Салтыков-Щедрин:

«Литература, пропагандирующая бессознательность и беспечальное житие на авось,

конечно, не может иметь особенных шансов навсегда покорить мир своему влиянию,

но она может значительно задержать дело прогресса и наносить ему по временам такие

удары, которые будут тем чувствительнее, что представители прогресса все-таки люди

и в этом качестве к перенесению ударов не всегда равнодушны».

Молодой поэт, автор письма ко мне, выражал опасение, что гражданственность

размывает индивидуальные черты лица писателя. Исторически неграмотное опасение.

Подлинная гражданственность и безликость

150

несовместимы! как несовместимы литература и бюро-к] атизм. Черты лица

писателя размывает лишь водянистый эрзац гражданственности. Но между воинству-

ющей гражданственностью и этим эрзацем — пропасть. Гражданственность не

размывает, а создает лицо писателя. Можем ли мы представить лицо Пушкина без «Во

глубине сибирских руд...», Лермонтова без «На смерть поэта», Некрасова без

«Размышлений у парадного подъезда», Блока без «Двенадцати», Маяковского без «Во

весь голос», Пастернака без «Высокой болезни», Есенина без «Анны Снегиной»,

Твардовского без «Василия Теркина», Смелякова без «Строгой любви»? Вопреки

досужим «советологам», доказывающим разрыв гуманистических традиций русской

литературы девятнадцатого века и послеоктябрьской литературы, социалистическая

гражданственность впитала все священные традиции нашей классики. Хочу сказать

автору этого письма и всем вступающим в литературу: сегодня эти традиции

принадлежат вам, молодым, и я уверен, что вы их достойно продолжите. Вы — это

наши надежды. Вы — это то, что мы не успели сделать. Вы — наше продолжение.

Поэтому каждая ваша хорошая строчка говорит нам о ненапрасности нашей жизни, а

каждая плохая ранит.

В поэзии мы просто истосковались по сильным, мужественным, гражданственным

стихам. Так называемый технический уровень поэзии сейчас заметно повысился, а вот

личностный уровень упал — он без гражданственности невозможен. В этом есть какой-

то нравственный дефект, ибо гражданственность — это нравственность в действии.

Читая некоторые стихи, не ощущаешь живой, думающей личности автора, остается

непонятным — за что и против чего автор. Наугад открываю поэтический альманах:

«Мир подлунный отражая, день и ночь бежит ручей. Я теперь тебе чужая, да и ты

теперь ничей». Апатия в чистом виде. «Пыль растекается по-над травой буднично-

серая, как амальгама, так начинается день трудовой, неповторимый в истории БАМа».

А это уже похуже — апатия, мимикрически играющая в общественную активность.