книг при жизни, но слава не изменила его, не испортила. Этот высокого роста, с

коренным сибирским лицом, еще молодой мужчина прост, немногословен, даже

застенчив и в то же время тверд.

— Когда-то я увлекался Хемингуэем и Ремлр-. ком... — сказал мне Распутин. —

Они пришли к наик му читателю с большим опозданием, и потому мы все так жадно на

них набросились. Я тогда даже не читал Бунина — он пришел ко мне с еще большим

опозданием, чем Хемингуэй... Затем было увлечение Буниным... Кого я люблю из

советских прозаиков? Пожалуй, Андрея Платонова... Из иностранных авторов? Я по-

прежнему благодарен Хемингуэю, но теперь для меня самое главное — Фолкнер. Он

шире и глубже. Опять большое опоздание — только что открыл для себя Томаса Вулфа,

прочтя его книгу «Взгляни на свой дом, ангел...».

— Но там ведь много безвкусной высокопарности... — попробовал возразить я.

— Ну и что! — не сдавался Распутин. — Зато какой темперамент, какая силища

страсти... За это и высокопарность можно простить.

Ему еще нравится «Сто лет одиночества» Габриеля Гарсна Маркеса.

— Не люблю, когда меня называют «деревенским писателем», — сказал Распутин.

— Писатель должен быть ни деревенским, ни городским, а человеческим. Я просто

лучше знаю пока деревню, чем город, но когда-нибудь напишу что-нибудь совсем не

деревенское...

Перед Распутиным, как и перед многими другими областными писателями,

живущими у себя на родине, стоит проблема — переезжать или не переезжать в Моск-

ву. Конечно, Москва культурный центр, город многих

147

литературных связей и споров. Но если в каждом крупном городе будет хотя бы

один писатель уровня Распутина, то еще неизвестно, где будет центр. Присутствие

крупных писателей в областных городах само собой выводит эти области из ранга

провинций, и я надеюсь, что будущее русской культуры в целом — это не ее

сосредоточение в столице, а наоборот, рассредоточение ее по всей огромной

территории нашей страны.

«Живи и помни!» не первая вещь Распутина. У него есть и другие неплохие книги

— «Деньги для Марии», «Вниз по течению» и одна великолепная маленькая повесть

«Последний срок», об умирающей старухе крестьянке, которая умирает и все никак не

может умереть. Так происходит иногда и с литературой. Порой нам кажется, что она

умирает, и критики даже пишут статьи, похожие на преждевременные некрологи, а

литература не хочет умирать, не может умереть. Именно — не может. Литература

любой страны может временно впасть в летаргический сон, иногда напоминающий

смерть, но если умрет литература — умрет душа народа. А душа народа бессмертна,

значит, бессмертна и литература.

Появилось много писателей, которые пишут о деревне без приукрашивания, честно

и глубоко, как бы искупая множество поверхностных, сусальных книг, написанных

ранее. Однако Распутин прав: «Писатель должен быть ни деревенским, ни городским, а

человеческим».

Ничего ист страшного в том, что многие нынешние прозаические произведения

написаны ретроспективно. Это даже естественно для большой прозы.

Если ретроспекция есть искупление вины перед ранее упущенным, ненаписанным,

то тогда и происходит слияние памяти с совестью. Если существует выражение «муки

совести», то почему не может быть и другого — «муки памяти»? Те, кто ищут в

литературе развлечения,— духовно нищие люди, боящиеся стать духовно богатыми,

ибо такое богатство мучительно. Но глубокое восприятие литературы не

соразвлечение, а сопереживание. Конечно, люди устают в нашем двадцатом веке, нервы

их сильно сдают, и хочется отдох-нуть на уютном диване с податливыми пружинами,

издающими убаюкивающую музыку. А искусство — это

281

доска с гвоздями, а не мягкий диван. Искусство — это главная память человечества.

А кто бежит от памяти человечества — человек ли он?

Этим летом, проходя по парку культуры и отдыха, спеша на поэтический вечер во

время съезда писателей, я задержался около белой раковины открытой эстрады. На ней

вместе с другими писателями выступал Валентин Распутин. Аудитория была большей

частью случайная — из прогуливающихся по парку влюбленных пар или старичков

пенсионеров с шахматными досками под мышкой. Выступления прозаиков не проходят

так шумно, как поэтические: не может же прозаик читать со сцены роман или повесть

— кто это выдержит! Чаще всего читают маленький рассказик, отрывочек, выбирая

что-либо посмешнее, или просто отвечают на вопросы читателей. Распутин, по его

собственному признанию, сделанному со сцены, вообще впервые выступал перед

читателями. Однако, несмотря на явное чувство случайности аудитории, Распутин не

опустился до заигрывания с ней и не впал в надменность. Отрывисто и твердо он

заговорил о том, что означает быть читателем. Он резко осудил поверхностность тех

людей, которые считают себя культурными только потому, что читают газеты,

юмористические журналы или детективные романы. «Это еще не читатели,— сказал

он. — Мне иногда кажется, что они еще не научились читать, ибо читать— это

чувствовать что читать»,

Крепкая, достойная позиция для писателя.

«Живи и забывай!» в борьбе с «Живи и помни!» в конце концов обречено. Тот, кто

забывает, будет забыт. Будут помнить того, кто помнит.

1978

Гражданственность-талант нелегкий

ГРАЖДАНСТВЕННОСТЬ — ВЫСШАЯ ФОРМА САМОВЫРАЖЕНИЯ

сть выражение «войти в литературу», которое порой употребляется с обескура-

живающей легковесностью. Литература — это часть истории, и войти в нее означает

войти в историю. Литература начинается со сказанного впервые. Сказанное впервые

всегда звучит как полновесный мужской удар кулаком среди уютного постукивания

доминошных костяшек литературного «козлозабивательства». Но удар кулаком по

столу, заявляющий: «Я пришел!», оправдан только тогда, когда пришел не только ты

сам, а вместе с тобой пришло нечто большее, чем ты, — когда весь опыт предыдущих

поколений могуче брезжит за твоими плечами, а страницы, написанные тобой,

трепещут в твоих руках, как живой, уникальный документ опыта нового поколения.

Молодой писатель без хотя бы намерения сказать что-то никем до него не сказанное

— явление противоестественное. На свете нет людей, которым нечего сказать. Каждый

новый человек в человечестве обладает своими единственными тайнами бытия, и

каждому человеку есть что сказать именно впервые. Продерешься к собственной душе

— найдешь и собственные слова. Эпигоны — просто-напросто слабовольные люди, по

трусости или по лени не пробившиеся к собственной душе. Внутри каждого человека,

будь то приемщица химчистки, увенчанный лаврами генерал, дворник или космонавт,

крестьянка или балерина, живет и чаще всего погибает хотя бы одна потенциально

великая книга их

148

жизни, где все неповторимо, все единственно. Даже жизнь любого закоренелого

бюрократа по-своему уникальна, как эволюция человеческого невинного существа,

торкавшегося ножонками во чреве матери, до расчеловеченной, обумаженной особи.

Но нам еще неизвестна книга «Исповедь бюрократа». А жаль. Было бы поучительно.

Порой самые замечательные люди, рассказывая истории из своей жизни, становятся

косноязычными, путаются во второстепенном, а если и оказываются прекрасными

застольными рассказчиками, то, прикасаясь пером к бумаге, невыносимо ускушняют

жизнь. К счастью, есть и хорошие мемуары, но они принадлежат, за редкими

исключениями, перу знаменитостей, а приемщицы химчисток, дворники и многие-

многие другие мемуаров не пишут.

Большая литература — это художественные мемуары человечества. В каком бы

жанре большой писатель ни работал, он прежде всего документалист, потому что его