из всех стихов,— своя линия отношения к слову, к жизни. К чести Горбовского, он это

вовремя понял. Когда я его недавно встретил, это был уже совсем другой человек —

углубленный, спокойный — не в смысле «позорного благо

246

разумия», но в смысле самоопределенности, не зависящей ни от каких внешних

обстоятельств, а внутренне выношенной в результате долгих жизненных метании,

переосмыслений. Гранин был прав — Горбовский сумел очиститься, просветлиться.

Итог этого мучительного самоочищения, затянувшихся, но все-таки счастливых родов

самого себя — это вышедшие почти одновременно книга избранных стихотворений в

Лениздате и книга «Долина» в «Советском писателе». Эти две книги и есть подлинное

рождение Горбовского. Он рассчитался с «сомнительным товариществом», о котором

упомянул Дудин в своей прекрасной вступительной статье:

Я отплывал бочком, по гордо, и улыбался тайно, вбок, а в то, что мне явили годы, не

посвящал их, нет. ... Не мог.

Вот стихотворение, в котором проступает под внешней шутливостью

анималистической аналогии исповедь о внутреннем обвале и о нелегком

выкарабкивании из него:

Был обвал. Сломало ногу. Завалило — ходу нет. Надо было бить тревогу, вылезать

на белый свет. А желания притихли... Копошись не копошись — сорок лет умчались а

вихре! Остальное— раз~-г жизнь? И решил — захлопнуть очи... Только вижу: муравей

разгребает щель, хлопочет,

хоть засыпан до бровей. Пашет носом, точно плугом, лезет в камень, как сверло. Ах,

ты, думаю, зверюга! И за ним... И — повезло...

Избранное поэта, очищенное от лишнего, обладает качеством новой книги, ибо

иногда безжалостно отсечь от самого себя случайное не меньшая заслуга, чем на

129

писать что-то новое. Даже со старыми лучшими стихами Горбовский предстает как

новый поэт, в то время как иные, напихивая в свои кирпичам подобные однотомники

все,- что попало, абы кирпичи были потяжелее, дискредитируют безвкусицей отбора

лучшие стихи, когда-то ими написанные. На примере Горбовского видишь, что его

ранние удачи не случайны, а на примерах противоположных возникают печальные

сомнения. Пример Горбовского говорит о том, что любой поэт перспективен только

тогда, когда он мужественно безжалостен к себе в ретроспекции. Смысл строчек Гор-

бовского «Еще Россия не сказала свои последние слова!..» приобретает особую

значительность в устах поэта, сумевшего отделить свои собственные мнимые слова от

слов подлинных и, значит, понимающего значение слова как такового не только в сфере

поэзии. Итак, перед нами явление поэта, ибо что может быть выше отношения к слову

как к средству правды. Эта правда выражена у Горбовского не воздушно-элегическими

категориями, а резко, по-мужски:

И все-таки в пекло, и все-таки в гущу! Ныряю в вулкан, и варюсь, и варюсь! Я буду

стрелять, если в выстреле сущность. С улыбкой умру за Советскую Русь. В одном

догадаюсь, в другом — рпзберусь. Я вырос на солнце, на трупах, на каше. И так же, как

век, человечен и страшен.

Нашей поэзии сейчас не хватает мужского духа -— слишком многие пишут как-то

субтильно, женственно. Но если женственность хороша у женщин, то у мужчин это

духовная бесполость.

Горбовский — из блокадных ленинградских детей, многие из которых могут, если

живы, подписаться под такими вот строчками:

Война меня кормила из помойки, пороешься — и что-нибудь найдешь, как

серенькая мышка-землеройка, как некогда пронырливый Гаврош. Зелененький сухарик,

корка сыра, консервных банок терпкий аромат. В штанах колени, вставленные в дыры,

как стоп-сигналы красные горят...

248

Может быть, именно благодаря знанию цены каждой корки у Горбовского такая

неистребимая жажда жизни:

Продлите мне командировку из ничего — на белый свет! Я встретил божию

коровку, я натолкнулся на рассвет.

Эта жажда иногда доходит до детского, растерянно-вопрошающего изумления:

Разворошить, как муравейник, весь мир загадок и задач... Который камень

откровенней? Когда казнит себя палач? Кому любимая дороже, себе ли, мужу или мне?

А крокодилы ходят лежа, поди узнай — по чьей вине? Когда возникло все живое и

неживое — почему? И почему родится двойня, а ты и я — по одному?

Мало кто в нашей поэзии сейчас, после искрометно-плотского павловасильевского

ощущения мира, так умеет наслаждаться живописью жизни, ее пахнущей, дышащей,

звучащей фактурой, как Горбовский. Вот начало из стихотворения «Хозяин»:

Весь день сражался: рыл картошку, солил грибы, колол дрова, ругал беременную

кошку, хотя она была вдова, снимал антоновку, как яйца, боялся оземь расшибить, и

внука (вовремя являйся!) успел за чуб потеребить...

Или:

И два молочных крепыша (загар»— топленой корочкой) под стол ходили не спеша,

как селезни — на корточках. Стояла яркая гармонь, как памятник, на кружеве. Упавший

нюхала лимон собачка с тихим ужасом.

130

Но это плотское ощущение мира не переходит Горбовского в бездумную

умиленность земными благами, в торжествующий над духом физиологизм. У него нет

распространенной ныне болезни — обезболивания стиха. Горбовский наделен даром

сказать совсем простые, но так и задевающие душу строчки: «Постучите мне в окно

кто-нибудь из Ленинграда!» Он не ищет «к людям на безлюдье неразделенную

любовь». В безлюдье для него нет любви, и пустая квартира, кем-то покинутая, его

гнетет, когда он замечает на паркете кем-то забытый гривенник, «маленький и

страшный». Он любит рабочего человека, но не элитарно-снисходительной любовью, а

как свое второе «я»: «Вошел, пропахший мокрым лесом, грибами, плесенью, смолой.

Глаза под кепочным навесом всем говорили: «Я не злой». Горбовский любит и детей, и

старух — как будто сама жизнь, помогая его стихам, «ревниво держит их в пределах

начала жизни и конца». Вот замечательное стихотворение:

Здравствуй, бабушка-старушка, голова твоя в снегу. Ты уже почти игрушка — это я

тебе не лгу. Точно камушек на камне, ты сидишь на валуне. Отгадать тебя — куда мне,

осознать тебя — не мне. Ноги воткнуты, как палки, в землю-матушку черну. Мне

совсем тебя не жалко, грустно-тихую, одну. Мне еще валиться с неба, попадать под

поезда, а тебе — кусочек хлеба, и отпрянула беда. Помашу тебе рукою, серый камушек

в пыли... Вот ведь чудо-то какое вырастает из земли.

Великолепно написано примыкающее к этому стихотворение «Я тихий карлик из

дупла...», мудрое стихотворение «Капля», ставящее прорыв первой капли в бездождье

выше «стаи» воды, хорош отрывок из поэмы «Циркачка», плотный, мускулистый, чем-

то напоминающий «Столбцы» Заболоцкого. Несмотря на то, что жаж

130

да жизни приводит порой Горбовского к восклицаниям: «И не надо, не надо

проклятых вопросов, коли эта земля под ногами жива...», такие прекрасные стихи, как

«Распята сухая дорога...», «Кто он?», «Перед полетом», «Бездомная лошадь»,

«Одиночество», «Белорусские бабки», «Забытые писатели», носят в себе гораздо

больше философской плодотворной вопросительности, чем продекларированное

желание безвопросности. Внутренний поединок с жестокостью, сытостью, бездумным

застоль-ством — это тот вопрос, который нельзя оставлять повисшим в возухе:

Мне говорят: «Бери топор! Пойдем рубить кого попало!» А я — багряных помидор

хочу во что бы то ни стало. Мне предлагают: «Па деньгу, купи жену, купи машину!» А

я кричу: «Кукареку!», поскольку так душа решила. Меня хватают за рукав: «Пойдем в

кабак! Попарим душу!» А я в ответ на это: «Гав!» — и зубы страшные наружу. .

Желание избежать «проклятых вопросов» — это известная человеческая слабость, и

тот, кто притворяется, что этих вопросов не боится, лжет. Суворов говаривал в свое