время, что солдат без страха — не солдат. Но признание своего страха и его

преодоление — мужество более ценное, чем мужество отчаяния. В признании поэта:

«И все тревожней, с каждым днем тревожней. То _Ночь не та, то день какой-то

ложный. Лукавят камни. Смех во рту фальшив... Да жив ли я? Хотя, конечно, жив...» —

гораздо больше смелости, чем в иных «обличениях», направленных вовне. Горбовский

приходит к пониманию многоплановости мира, который не втискивается ни в какое

прокрустово ложе художественных концепций.

И вдруг улыбнулся старик на углу. Он ловко достал из кулька пастилу.

И белый брусочек своей пастилы засунул в улыбку до самой скулы...

... Но я бы отдал кошелек и пальто, когда бы узнал сокровенное то:

251

какому такому веселому злу тогда улыбался старик на углу?

Выражаясь словами самого Горбовского, о нем мо но сказать, что «человек на земле

состоялся» и состоя ся поэт. Но все же хочется сделать одну оговорку. Ни что не

пропадает бесследно, и непреодоленные издерж ки импровизашюнкости все-таки кое-

где остаются в «очищенном» Горбовском. Проблема Горбовского не [ том, чтобы

писать хорошие стихи,— это он умеет дЙ лать,— а в том, чтобы не писать плохих, не

допускат рядом с добротной плотью высокого профессионализм вялого дилетантства.

А этот грех еще есть: «В мороз ном белом ореоле твое лицо как бы в венке», «И

девуиЁ. ка идет, как знамя, идет любовь моя светло», «Пр любовь — про сад твоей

души», «Здесь пушистая юност в погоне за новью так нещадно терзалась войно и

любовью», «Кровь рябин из ран роняет осень», «Во дишь карандашиком острым по

письму, как по неот ступному сердцу моему», «Улавливать хлопки твоих ресниц и

пить вино вечерних разговоров», «И парень и девушка высятся робко на древнем

холме, как живой обелиск». Попробуем представить, к примеру, Микел? анджсло, когда

одна нога его скульптуры сделана из£ каррарского мрамора, а другая из

первопопавшейся глины. К сожалению, так иногда до сих пор бывает cd стихами

Горбовского. Эта непрофессиональная небрежность проскальзывает и в рифмах

«молодая — стаями», «глаза — волосах», «отважно — пташка», «прекрасно —

лаской», «бездушной-то — подушечка», «спешат — душа» и т. д.

Горбовский справедливо сказал: «Маленьких искусств не существует».

Искусство самоочищения — это тоже великое искусство.

1975

ОСЯЗАНИЕ СЛУХОМ

п

оэзия — это всегда перевод с темного, запутанного, сбивчивого подстрочника

собственной души, и в этом смысле любой поэт — переводчик. Абсолютно точный

перевод языка души на язык слов столь же невозможен, как и опасен слишком вольный

перевод — он чреват тем, что от первозданности души ничего не остается. Но что же

делать? Автор афоризма «Мысль изреченная есть ложь» остался в нашей памяти все-

таки именно благодаря изреченности, а не молчанию. Если следовать тютчевской

логике, то его строка о том, что мысль изреченная есть ложь, уже сама является ложью.

«Взрывая ключи», можно не только «возмутить» их, но и раскрыть тайные истоки того,

что движет нами. Важно дать язык чувств языку слов, чтобы было невозможно

рационально проанализировать, где кончается чувство, а где начинается слово. Идеаль-

но— слово как высшая форма чувства.

Одно из наших тончайших чувств — это осязание. Но формула осязания объемна.

Осязание не только на кончиках наших пальцев, которые у слепых подобны десяти

зрачкам. Осязание не только во вкусовых ощущениях. Можно осязать и слухом.

Такого рода дарование — осязание слухом — и свойственно одному из

замечательных грузинских поэтов — Отару Чиладзе. Кажется, что все его тело, вся его

душа превратились в чуткий, трепещущий орган слуха, улавливающий все малейшие

вздрагивания, колебания, ше лесты, шорохи и внутри самого себя, и внутри природы,

132

и внутри всего окружающего. Отара Чнладзе, может быть, можно упрекнуть в том,

что он редко реагирует на звуки крупного калибра, сотрясающие историю и слышные

сразу всем. Но зато слуховой орган его поэзии устроен так, что он умеет услышать,

вобрать в себя не слышимое никем другим, и может превратить беззвучность слезинки,

скатывающейся с чьей-то щеки, в гул Ниагары. А ведь иногда в поэзии, к сожалению,

бывает наоборот: иные поэты наполняют свои стихи громоподобным шумом

индустрии, грохотом батальных взрывов, бравурным шипением павлинообразных фей-

ерверков, но когда читаешь их стихи, то они похожи на немое кино: по страницам

скачут молнии, а настоящего грома не слышно. Поэтическое осязание слухом

начинается с чувства природы, а оно, это чувство, у Отара Чнладзе целомудренно и

первородно. Но даже самые хорошие стихотворцы-пейзажисты еще не поэты. Осязание

слухом у Отара Чиладзе направлено не только на природу, но и внутрь себя, в самые

сокровенные закоулки собственной души, где он бродит иногда в потемках, ощупью, но

осязая каждую шероховатость стен и мостовой и поэтому не теряя себя.

Но даже самые хорошие исследователи собственной души еще не поэты. Осязание

слухом у Отара Чнладзе направлено не только внутрь себя, но и внутрь других людей,

и внутрь истории, объединяющей всех нас и делающей людей — человечеством.

Конечно, у него иногда возникают сомнения:

Может быть, я поводырь и рассказчик в общине мирной глухих и незрячих,

вбивший в башку себе: думать о каждом, думать за каждого из сограждан?

Есть поэты, все время громогласно заявляющие, что они говорят от имени народа.

Присмотришься к ним, и вдруг станет их жалко — до чего они на самом деле одиноки.

Есть другие поэты: они больше говорят об одиночестве, чем о народе, по

присмотришься к ним и поймешь, что именно они говорят от имени народа. К таким

поэтам и принадлежит Отар Чнладзе. Поэтому ои и понимает, что не одинок, даже в

своем одиночестве:

И оказалось возможным и важным думать за каждого из сограждан.

132

Тогда-то и приходит к нему такая строка:

Я замечаю, что сам я — эпоха.

Обратите внимание: он не объявляет, что эпоха — это он, а замечает это. Но

объявлять можно и нереальность, а вот заметить можно только реальность. Из этого и

рождаются мысли, как «капли, созревшие в колоколе». Отар Чнладзе — плоть от плоти

великих грузинских поэтов, начиная от Руставели и кончая Галактионом Табидзе,

Георгием Леонидзе, Симоном Чи-ковани. Это не означает, что я уже хочу при жизни

«подсадить на пьедестал» поэта. В конечном счете все решит история, и сейчас мы

можем только осторожно предугадывать места в истории тех, кто еще слишком рядом с

нами. Но уже ясно, что Отар Чиладзе является, независимо от своего собственного

желания, серьезным претендентом на то, чтобы встать в число преодолевших свою

смерть своими стихами. Я его знаю давно и смею заверить, что он никогда не «лез в

бессмертие» ни с экрана телевидения, ни с трибун поэтических выступлений, никогда

не подменял работы зарабаты-ваньем славы. В грузинских традициях торжественные

заздравные тосты. Я это люблю, но только за столом, а не в поэзии. К сожалению,

такой обычай иногда перекочевывает и в стихи некоторых поэтов, и они. пишут оды,

написанные в духе «тостизма». Ничего подобного в стихах Отара Чиладзе я не замечал.

Если в них и есть торжественность, то торжественность хорала, а не тоста.

Поэт без фольклорного начала невозможен. Но бывает, что в фольклоре застревают,

начинают тащить поэзию назад, умиляясь перед патриархальщиной, которая была

прелестна в свои времена, да, впрочем, и не так уж прелестна, как нам сейчас кажется,

потому что и в самые патриархальные времена лилась народная кровь. Фольклорное