той сладчайшей суровости, где уюта нет, покоя нет, и недаром ее предусмотрительный

сосед холоден с нею при встрече, даже когда вроде бы прошел озноб.

Больше всего на свете Ахмадулина ненавидит ме-| щанство, какие бы обличья оно

ни принимало. У Ахмадулиной появляется уже не просто наивная дерзость, а

изощренное буйство, вооруженное ядом беспощадной иронии.

Как она презирает тех, кто в гостиных полусвета сыто осведомляется:

— Одаренных богом

кто одаряет и каким путем?

Ей глубоко отвратительны окололитературные обыватели, ожидающие от поэта

оригинальничания и кокетства страданием:

Он то в пустой пельменной горевал, то пил коньяк в гостиных полусвета и понимал:

что это — гонорар за представленье: странности поэта.

Ему за то и подают обед, который он с охотою съедает, что гостья, умница,

искусствовед, имеет право молвить: — Он страдает!

И в этом разоблачении мещанского зрительного отношения к поэту как

полукинозвезде-полугладиатору, Ахмадулина необыкновенно близка к такому, казалось

бы, далекому от нее Маяковскому, особенно к его ранним вещам и к поэме «Про это».

Страх каким-либо образом примкнуть к пошлости

126

доводит Ахмадулину до бумагобоязни, до желания раствориться в мире, а не

желания его воплотить:

О господи! Твой худший ученик, я никогда не оскверню бумаги...

...чураются руки пера и тетради...

Иду и хоронюсь от света, чтоб тенью снег не утруждать.

Мне нравилось забыть печаль и гнев, не выдать мысли, не промолвить слова.

Но не становится ли иногда для поэта собственная немота предметом излишней

разговорчивости? Конечно же иногда хочется

Сравняться с зимним днем, с его пустым овалом, и быть всегда при нем его

оттенком малым.

И все-таки это не слишком много, если это программа. Большой поэт —это

цветовая гамма, а не оттенок. Отторжение от себя пошлости и страх заземления может

привести к невольному отторжению многообразия жизни, к защите от низменного

высокопарностью. Но высокопарность — это все-таки доспехи из папье-маше.

Вообще многие поэты сейчас даже декларируют тягу к высокопарности, забывая,

что высокое и высокопарное— это разные вещи.

Какое синее небо и золотая трава, какие высокопарные хочется крикнуть

слова!

Подумать только, что это заявляет не кто иной, как Булат Окуджава, который

владеет в своих песнях целой палитрой интонации — от самой возвышенной до самой

разговорно-жанровой.

Я понимаю, что стремление к высокопарности — это реакция на разухабистую

фельетонность, на нарочитую приниженность языка. Но все-таки зачем переходить с

осиновых котурнов даже на хрустальные?

Поэзия — это чувство земли босой ногой. Любая

*

243

нарочитость — как умышленная заземленность, так и умышленная высокопарность

— всегда ограничивает художника.

Ахмадулина долго вырабатывала свой стиль. Но стиль не должен быть суммой раз и

навсегда выработанных приемов.

В книге «Уроки музыки», являющейся серьезным шагом вперед по сравнению со

«Струной», все-таки слишком много именно уроков музыки, повторяемости гамм, а не

самой музыки.

Иногда слишком устаешь от бесконечных «о!».

«О мотороллер розового цвета...», «О, мне бы его уверенность на миг...», «О боль,

ты — мудрость...», «О, всех простить — вот облегченье», «О, опрометчивость моя...» и

т. д.

Я думаю, что победы Ахмадулиной не там, где она красиво манерничает:

Что было с ним, сорвавшим жалюзи? То ль сильный дух велел искать исхода, то ль

слабость щитовидной железы выпрашивала горьких лакомств йода? —

не там, где она причитает «О, Марина, моряна, моря...», не там, где она опьяняется

«законченностью и пустотой мертвого круга», а там, где прорывается из высокопар-

ности в подлинно высокое, «всем утомленьем вклеившись в матрац, как зуб в десну,

как дерево в суглинок».

«О!», ставшее приемом, может оказаться для поэта тем заколдованным меловым

кругом, за пределы которого трудно вырваться.

Изящная игра самыми красивыми камешками все-таки несравнима с той задачей,

когда мы, неизящно надрываясь, подымаем не слишком красивые, но зато тяжелые

камни.

Конечно, женские руки более хрупки, чем мужские. Но я надеюсь, что силы

Ахмадулиной придает тот «любви и печали порыв центробежный», который приведет

ее от мучительных блужданий в «возвышающем обмане» к не менее мучительным, но

более важным поискам возвышающей истины.

1970

МАЛЕНЬКИХ ИСКУССТВ НЕ СУЩЕСТВУЕТ

Р

а ождение нового поэта всегда мучительно, но в одних случаях эти муки остаются

вне поля зрения читателей, как бы за сценой, а в других случаях читатели являются

невольными свидетелями этих мук во всей их обнаженной незащищенности.

В пятидесятых годах в Ленинграде жил-был юный поэт, почти не печатавшийся,

вокруг буйной чуприны которого светился горделивый нимб собственной «не-

признанности». Надо заметить, что «непечатаемость» иногда создает завышенное

представление о некоторых поэтах и первые публикации порой безжалостно развеи-

вают фосфоресцирующую туманность легенд. С этим поэтом, которого звали Глеб

Горбовский, меня познакомил Гранин, предупредив: «В нем много наносного, но

поверь мне — это настоящий поэт...» После мягкого предупреждения о «наносном» я

уже был готов к тому, что увижу некоего монстра, но Горбовский оказался очень

милым, даже застенчивым — до определенного момента. Потом из него, что

называется, поперли стихи— неостановимым потоком, причем глаза утратили

выражение человеческое, а приобрели сверхчеловеческое, что во мне всегда

порождает сомнение в подлинности таланта. Горбовский, несмотря на довольно позд-

нее время, потащил нас к какому-то памятнику и продолжал читать, аффектированно

жестикулируя и как бы кого-то ниспровергая, хотя смысл стихов совершенно не

совпадал с витийственно-пророческим видом. В юном

128

Горбовском была заметна опасная привычка выглядеть гением, которой, к

сожалению, помогают устояться «теплые» компании, весьма охочие до застольного

псевдомеценатства. В стихах и в самом чтении Горбовского чувствовалась сила потока,

но этот поток вместе с отдельными хорошими строчками тащил лавину мусора, совер-

шенно не замечаемого автором. Когда мы остались одни, я сказал об этом Гранину, ибо

говорить это автору в его тогдашнем взвинченном состоянии был бесполезно, и

выразил сомнение по поводу того, что и Горбовского получится поэт. Гранин не

согласился: «Придет время, он очистится от мусора, и ты убедишься, что я был прав...»

Вспоминаю это только для того, чтобы сегодняшние многочисленные «непризнанные

гении» сделали для себя кое-какие выводы из этого, казалось бы, частного случая.

Горбовского начали печатать, и довольно широко, но его постигло тяжелое

испытание — ожидаемого чуда не случилось. Набранные типографским способом

стихи уже были лишены дополнительного накала, придаваемого буйным чтением,

жестикуляцией и помаваннем невидимым чайльдгарольдовским плащом. Бывшие

сиоби-ствующие «меценаты» отвернулись, сокрушаясь о том, что их идол упал до

позора печатания, а широкого читателя Горбовский не приобрел. В его cthxpn были

крепкие, вкусные строчки:

Я режу ели на бопванки,

на ароматные куски.

Я пью Амур посредством банки

из-под томата и трески, —

но эти строчки тонули в потоке прежней словесной бесконтрольности, в надежде на

импровизацию: «Авось вывезет...»

Были и хорошие стихи, но процентное соотношение было, к сожалению, явно в

пользу наборматывания, а не строгой выстраданности. Ни строчки, ни отдельные стихи

поэта не делают. Поэт — это не штрихи, это линия, складывающаяся из всех строчек,