И

I с люблю слово «поэтесса». Сразу возникает нечто призрачно-бесплотное, шурша-

щее бутафорскими крылышками, неловко держащее в пухленькой ручке карандашик,

выводящий трогательности в альбомчике с золотым обрезом. Договоримся называть

женщин, пишущих настоящие стихи, поэтами, ибо мастер есть мастер, и в искусстве не

бывает скидок на слабость пола.

И Белла Ахмадулина одна из немногих женщин, имеющая полное право на звание

поэта, а не поэтессы.

Белла Ахмадулина начала печататься в 53-м году, еще школьницей, когда

занималась в литературном кружке при Автозаводе имени Лихачева под руководст- вом

Евгения Винокурова. Ей повезло — на редкость по-; этически образованный человек,

Винокуров сумел привить ей тонкую восприимчивость к слову. Но, будучи замеченной

уже после первых публикаций и поступив в Литературный институт, Ахмадулина все

еще продолжала оставаться только поэтессой. Мир ее поэзии был по-детски зыбок.

Зыбкость ощущалась и в выражении этого мира. Истинная поэзия прежде всего требует

двух качеств — объемности мироощущения и заключения этой объемности в чеканный

сосуд формы. К иным сначала приходит объемность и лишь затем форма. Лишь в

редчайших случаях то и другое приходит вместе.

Для объемности мироощущения Ахмадулина была слишком молода. Ей не хватало

личных переживаний,

238

чтобы всей кожей ощутить «трагическую подоснову мира». Конечно же она кое-что

инстинктивно чувствовала в мире, но это еще не сливалось в ней с собственными

интимными переживаниями глазастой девочки с комсомольским значком и школьными

косичками.

Зато она начала всерьез заниматься формой. В зыбкости талантливых, но еще

сентиментальных строчек стали проступать определенность, четкость. Одаренная

удивительным слухом, Ахмадулина молниеносно уловила внутренние законы свежести

рифмы, упругости ритма и восприняла законы тонкости эпитета, что является одним из

важнейших слагаемых истинной поэзии. Она усвоила очарование стилистических

неправильностей, создающих особый воздух стиха. Поняла, что на одной

сентиментальности и метафорах далеко не уедешь, если в словесной ткани нет

напряженности и плотности. Из ее рукавов, как из рукавов Василисы Премудрой, бук-

вально посыпались сверкающие всеми гранями эпитеты, рифмы, интонации, образы.

Раньше ее стихи только шелестели. Теперь они зазвенели. Однако плотность формы

при жидкости содержания еще не внушала многим серьезным людям веры в будущее

Ахмадулиной. Ее имя стало известным в читательских кругах, но, может быть, не из-за

самих стихов, а из-за некоего обещания, содержавшегося в них.

Ее первая книга «Струна» была принята в общем хорошо, но все-таки содержание

сборника было не объемно. Чересчур многое, происходившее в жизни и властно

требовавшее воплощения, осталось за его пределами. Содержание книги было

чересчур изящно и рядом с неизящностью ножевых проблем, ежедневно упирающихся

в грудь, выглядело субтильно, как инкрустированный ножичек для вскрывания писем.

Если человеку, собирающемуся в трудный поход, предложат рюкзак из тончайших

брюссельских кружев, то не думаю, что человек будет слишком счастлив.

Но Ахмадулиной еще не пришло время задуматься о дорожных надобностях эпохи.

Самой ее природе было чуждо ораторское «вторжение в жизнь». Она искала свой путь

к эпохе, и эпоха искала свой путь к ней. И этот путь соединения личного пульса с

пульсом эпохи лежал через внутренние переживания, которыми ее, к счастью, не

обделила жизнь.

124

У псе был прекрасный дар доброты, и если ей не хватало личных страданий, то она

умела страдать страданиями своих друзей, и их опыт становился ее собственным. Она

была всегда верным товарищем, со-

пережива гелем.

Ахмадулина и впоследствии не стала публицистичной — это совсем не в характере

ее дарования,— но ее личные нервы уже становились нервами времени, и в самых

вроде бы интимных стихах за снегом, сумраком, огнями стало проступать грозное лицо

эпохи.

О чем бы Ахмадулина теперь ни писала — о товарище-поэте:

И что-то в нем, хвали или корн, есть от пророка, есть от скомороха, и мир ему —

горяч, как сковородка, сжигающая руки до крови,—

или о мальчике, который, вертя педали велосипеда:

...вдруг поглядит на белый свет с какой-то ясною печалью...,—

или о подруге художника:

О, девочка цирка, хранящая дом.

Все ж выдаст болезненно-звездная бледность —

во что ей обходится маленький вздох

над бездной внизу, означающей бедность.

Какие клинки покидают ножны.

какая неисповедимая доблесть

улыбкой ответствует гневу нужды,

каменья ее обращая в съедобность? —

во всем этом видна ее боль не только за себя, но и за других.

И неправильно было бы упрекать Ахмадулину за пассивность ее лирической поэзии

— Ахмадулина тоже борется за нравственную чистоту, за воспитание человека

будущего, она просто не декларирует это. Борьба Ахмадулиной даже и не похожа на

борьбу — это борьба не громыхающая, а почти неслышная... Но ведь и тонкая

серебряная флейта может придавать нам силы в трудных жизненных сражениях так же,

как и боевая труба. Не надо насильно всовывать в руки людей не соответствующие им

музыкальные инструменты. Как безумствующий, захлебывающийся саксофон

естествен

240

в руках Вознесенского, так и флейта естественна в руках Ахмадулиной. И через

флейту Ахмадулиной, созданную, казалось бы, лишь для камерной музыки, трагически

зазвучала симфоническая тема ответственности. Пронзительно раскрывалось это в

стихотворении «Тоска по Лермонтову». Как и для многих русских поэтов, Грузия

означает нечто вечно прекрасное, дарующее целительный простор и нелицемерное

гостеприимство в самые разные времена. Но на этой так щедро одаренной богом земле

Ахмадулина, задыхающаяся от счастья пространства, все же говорит о себе:

Стой на горе! Но чем к тебе добрей чужой земли таинственная новость, тем

яростней соблазн земли твоей, нужней ее сладчайшая суровость.

«Нужней» — слово-то какое прозаическое по сравнению с атрибутами поэтической

грации прежних стихов Ахмадулиной. И вдруг — «нужней»! Даже странно! Но это —

подступы к зрелости души. Лишь чувства пережитых и сопережитых страданий дают

понимание необходимости мира для тебя и твоей необходимости для мира. И это

понимание уводит от даровой ласки, от даровой красоты как от чего-то

незаслуженного, ибо это еще не для всех. Если даже тебе хорошо, но плохо кому-то

дышащему этим же воздухом, то больно и тебе. Это удивительное по силе ощущение

ранящего воздуха с наибольшим трепетом и силой выражено Ахмадулиной в двух ее

замечательных стихах — «Озноб» и «Сказка о дожде».

Как будто ничего не происходит в первом стихотворении. Нет даже объяснения

причины озноба, но сама дрожь, хлещущая, вбивающая острые гвоздочки в кожу,

кричит о том, как знобит душу человека в заслякочен-ном мещанском мирке. Ты даже

можешь не двигаться — все равно не избежишь этой дрожи, если ты поэт.

Врач объяснил:

— Ваша болезнь проста.

Она была б и вовсе безобидна,

но ваших колебаний частота

препятствует осмотру — вас не видно.

Действительно, постоянно неровно вибрирующая поэзия Ахмадулиной

препятствует осмотру. Но творческая

У Евг. Евтушенко

241

вибрация не есть нечто бесплотное. Переходя в состояние вибрации, поэт как бы

растворяется, но затем снова материализуется уже в ином, грозном качестве:

При мне всегда стоял сквозняк дверей! При мне всегда свеча, вдруг вспыхнув,

гасла!

... Я — все собою портила! Я — рай растлила б грозным неуютом ада.

От естественной тяги души к завершенной округлости покоя Ахмадулина рвется к