черешне— глаза», «И волосы струятся по плечам, как музыка немая...», «Февраля

неистовая месса» и т. д. То, что может с грехом пополам сойти как посредственный

перевод, вопиет рядом с такими стихами, как «Зрелость», «Сороковые», «Перебирая

наши даты», «Стихи о Иване». Стихотворение «Предместье» кажется переводом из

Межелайтиса, «Белые стихи» — переводом из Жака Превера, стихи «Мост», «Первый

гром» — переводом из Сельвинского, стихотворение «Элегия» — переводом из Л.

Мартынова. А поэт должен прежде всего переводить самого себя.

1972

И В САНЧО ПАНСО ЖИВЕТ ДОН-КИХОТ

«Я

#В хоть и ем хлеб в страхе, по все-таки наедаюсь досыта, и это для меня главное —

нее равно чем, морковью или куропатками, лишь бы наесться»,— заявляет Санчо,

возвратившись после незадачливого губернаторства к своему господину.В этой фразе

обнаженно сформулирована вся сущность бездуховного мирового мещанства, часто

играющего в духовность. Понятие «наесться» — этот идеал так называемого

«мещанина» — не следует понимать только физио* логически. Современный мещанин,

в отличие от Санчо, может быть подтянутым, стройным, с натренированными I реблей

и теннисом мышцами, избегать слишком жирной пищи, чреватой холестерином, и тем

не менее главным для него остается хищный инстинкт «наесться» — наесться личным

благополучием, плотскими наслаждениями, детективными кинофильмами и

книжонками и,, наконец, властью над себе подобными — лишь бы досыта. Опасность

для человечества состоит в том, чта границы этого «досыта» слишком неопределенны и

чтв аппетит приходит во время съедания ближних. Но современный мещанин ловко

скрывает свой аппетит пот ханжеской маской диетика. Простодушие Санчо, ТОЛЬКО

иногда обороняющееся лукавством, уже доказывает era моральное преимущество перед

современными мещанами. Не будем забывать и того, что Санчо постоянно находится в

борьбе с животным инстинктом самосохранения и мужественно преодолевает его, а

если даже и спорит с «рыцарем печального образа», про себя называя его

сумасшедшим, то вместе с тем необыкновенна предан ему и, может быть в чем-то

грустно завидузц

97

помогает искать несуществующую и тем более прекрасную Дульсинею. По-

крестьянски смекалисто ориентируясь в реалиях жизни, Санчо не может стать таким

же идеалистом, как Дон-Кихот, но разве не самый высокий идеалист — человек,

наделенный безобманным видением и, несмотря на это, ставший честнейшим оруже-

носцем обманывающегося благородства?

И Санчо Пансо не более ли рыцарь, чем сам «рыцарь печального образа»?

Итак, есть ли Дон-Кихот в Санчо Пансо?

Этот вопрос, возникавший во мне и раньше, снова властно прорезался при

прочтении книги Е. Винокурова «Метафоры».

«— Я против вселенского зла негодую! — Ну что ж, я плачевный предвижу исход...

— В трактире тщедушную шею худую из панциря вытянул Дон-Кихот... Сидим и

беседуем: так, мол, и так-то. Мы друг против друга, вопрос на вопрос.— Да разве же

можно идти против факта? — А что — против совести разве попрешь?» С кем ведет

спор герой Винокурова? Ответ дан давно: «С кем протекли его боренья? С самим со-

бой, с самим собой...» И думаю, что во многих из нас живут и Дон-Кихот, и Санчо

Пансо, и, хотя доминанта может принадлежать то первому, то второму, это дву-

единство гиперболизированных противоположностей и определяет изначальную

человеческую сущность.

Ранний Винокуров сразу вошел в поэзию со своей неповторимой интонацией, где

дотошное знание армейского быта и стансовая мечтательная возвышенность

сочетались взаимодоверчиво и противоречиво. Однако поэт недолго носил на ушанке

со споротой звездочкой ярлычок «поэт военной темы». Война вообще не может быть

темой, а лишь жизненным опытом, в результате которого способно родиться его

нравственное осмысление, то есть тема. Дым войны не сразу, но постепенно

развеивался, и в нем с иной, чем раньше, отчетливостью проступали лица людей, лицо

времени, собственное лицо. Или — не проступали.

Свое лицо мы добываем

с бою,

Страшимся мы, как видно,

неспроста

Быть, как икринки,

схожи меж собою.

J 90

Оказалось, что на войне в чем-то было проще, хотя думалось, что победа сразу

разрешит все сложности. Мир, сужавшийся в бою до линзы артиллерийского прицела,

внезапно расширился, ошарашил, а потом снова сузился, верней, сгустился «какой-то

незнакомо оробелый, в дрожащей капле у конца пера, безмолвной ночью, над бумагой

белой».

Быт был уже не похож на прежний, армейский, когда так по-юношески свежо

можно было радоваться поэзии казарменного обеда. Уже в третьей книге — «При-

знанья»— ощущалось, что перо царапает по дну опустевшей консервной банки НЗ и в

то же время, не боясь сломаться или утонуть, мужественно окунается в новые, по-

иному кровавые чернила так называемой мирной жизни.

Драгоценное качество героя Винокурова — простодушие, обороняемое ранее

защитным цветом армейско-сти, в мирной жизни становилось норой легкоуязвимым.

«Я от земли ушел бесповоротно, сапог не шить и не скорняжить мне. И все ж душа моя

простонародна в своей основе, в самой глубине». Вспомним: «Выставляй на вид,

Санчо, скромность своего происхождения и не стыдись признаваться, что ты родом из

крестьян...» Но ведь эти советы Санчо дает не кто иной, как сам Дон-Кихот. Нет ли и в

Дон-Кихоте в минуты его отрезвления черт разумности Санчо?

Все книги Винокурова, кончая «Метафорами», строятся на обнаженности

санчопансовской темы и донки-хотовской антитезы или наоборот. «В платок по-бабьи

прыснут марсианки с грудными марсианами в руках... Там та же все обыденная тайна,

такая же, как тайны на земле». Или: «И тайны нету на земле опять». Это откровенная

теза заземлениости, признающая только вещность, объемность, доказуемость. Она

опирается на опыт, на «погреба воспоминаний». Но не забудем, что эти погреба —

пороховые. «Живу в спокойном забытьи, но огонек запала лишь только стоит поднести,

и все тогда пропало...» Нечто вроде бесплотное приобретает взрывчатую силу

вещности, и мнимо мощная вещность быта разлетается вдребезги, как люстра из

искусственного хрусталя.

Это духовная антитеза, ставящая превыше того, что можно потрогать рукой,

потенциальную силу неощути-

191 мости. Санчо заявляет: «Весь этот мир — фантазия одна, за исключеньем —

хлеба на ладони». Или: «Жизнь у легенды коротка... Но достоверность протокола — я

верю —победит века!» Или: «А истина? Да вот она, смотрите,— стакан, чуть-чуть

вспотевший, на столе». Но Дон-Кихот качает головой, на которой треснувший медный

таз цирюльника приобретает свечение подлинного шлема: «Но есть на свете музыка

другая, других истоков и других начал...» Санчо побаивается лжепророков, и, надо

согласиться с ним, не зря: «Анафемы, посулы, прорицанья — я все глотал, чего б он ни

изверг, пока однажды лживого мерцанья не уловил — в глазах, подъятых вверх».

Еще бы — ведь столько раз «ложью новой заменяли уже наскучившую ложь»! Но

хочется привести целиком одно из лучших стихотворений Винокурова, где Санчо и

Дон-Кихот уже не полемизируют друг с другом, а защищают друг друга, как братья по

духу: «И вот я возникаю у порога... Меня здесь не считают за пророка! Я здесь, как все.

Хоть на меня втроем во все глаза глядят они, однако высокого провидческого знака не

могут разглядеть на лбу моем. Они так беспощадны к преступленью! (Здесь кто-то,

помню, мучился мигренью?)—Достал таблетки?! Выкупил заказ?— Да разве

просьба та осталась в силе? — Да мы тебя батон купить просили!— Отправил письма?

Заплатил за газ?..— И я молчу. Что отвечать — не знаю. То, что посеял, то и пожинаю.