А борщ стоит. Дымит еще, манящ!.. Но я прощен, я отдаюсь веселью! Ведь где-то там

оставил я за дверью котомку, посох и багряный плащ».

Столкновение противоборствующих, но неразделимых начал жизни ощущается у

Винокурова не только в оголенной философичности замысла, но и в самой поэтической

плоти. Тут и почти пародийное «ведь отравление желудка излечивается молоком» или

«зачем одно другому противопоставлять?». Это явно нарочитые сан-чопапсизмы,

пропущенные через прутковщину. А рядом донкихотская псевдовозвышенность,

отдающая символизмом: «В Индии, среди развалин храма, где висит полупрозрачный

зной, Сакья-Муни Будда Гаутама в зарослях предстал передо мной».

Частично, как все мы, герой Винокурова является причудливым конгломератом

быта и порыва, но будут

192

близоруки те, кто в постоянной тезе и антитезе увидит лишь ограниченность автора

внутри этих двух ипостасей и не разглядит третью. Тревога самого Винокурова но

поводу чьей-то возможной близорукости горько выражена в прекрасном

четверостишии, где его мастерство словно освободилось от мастерства, как он сам об

этом мечтал, и фигура третьего, реального Винокурова, а не его героя, выпукло

предстала на фоне уже теперь ненужных тезовых и антитезозых конструкций: «Я не

знаю, что там было? Что там будет? Что там есть? Расплылись мои чернила, не понять

и не прочесть...» Конечно, кто-то может не все сразу понять и впасть в отождествление

автора с тем мещанством, от имени которого он иногда как бы говорит, но на самом

деле только для того, чтобы его разоблачить изнутри, а не извне. В такое заблуждение

уже впадали некоторые критики. Но ведь Дон-Кихот хорошо сказал на этот счет:

«Много есть на свете теологов, которые сами не годятся в проповедники, но зато

прекрасно умеют подметить, чего не хватает в чужой проповеди или что в ней

лишнего».

Конечно, у Винокурова, как и у всякого поэта, есть свои недостатки, но без наших

недостатков не было бы и нас. Все же избавление от некоторых из них помогает нам

быть самими собой. По стихам Винокурова видно, что он поэт не только пишущий, но

и читающий. Но иногда в стихах Винокурова улавливаешь уж слишком прямые цитаты,

как, скажем, в стихотворении «Пишите кровью!», явно напоминающие некоторые

тезисы немецкой философии. Некоторый холодок рассудочности проскальзывает

временами, когда Винокуров пишет на темы, как бы раскрыв словарь и ткнув туда

наугад пером: «История», «Риск», «Легкость», «Молоко» и т. д. Однако основная линия

у Винокурова теплокровная, мужественная: «Я крылья еще не расправил — а

молодость позади». Это уже цитата не из книги, а из собственном души, из

собственной плоти. А вот самоотверженный вопрос, на который далеко не все

способны, особенно в свой адрес: «Были ведь молодыми когда-то и мы... Ну и что?»

Это «Ну и что?», сочетающее и санчопансов-ский реализм, и дерзкий вызов Дон-

Кихота, содержит в себе и третье неоценимое качество — не теряя видения жизни,

какая она есть, не терять страсть по той

100

жизни, какой она может и должна быть. Иногда в своем подчеркнутом бытовизме

Винокуров просто прикидывается, что он неромантичен.

Винокуров хитро придает своему герою нарочито гиперболизированные

недостатки,, чтобы острей поставить проблему вещности и вечности. Винокуров до

предела заземляет поэзию, одновременно борясь с подкожной заземленностью. В этом

— своеобразный художественный подвиг Винокурова, ибо порой можно натолкнуться

на недопонимание его задач. Утрировать собственные существующие или даже

вымышленные недостатки труднее, но почетней, чем притворяться неуязвимым,

железо-бетонно безошибочным. В поэзии ахиллесова пята ценней геркулесовой

грудной клетки, сконструированной из проволочного каркаса.

В Винокурове донкихотское и санчопансовское перемешалось. Герой Винокурова и

не менее мудр, чем Санчо, и не менее смел, чем Дон-Кихот. Винокуров никогда не

рядился в доспехи рыцаря гражданственности, которые иногда при прикосновении к

ним издают лишь глухой звук раскрашенной картонажной продукции, но сквозь всю

его поэзию проходит неукротимая рыцарская борьба с мещанством, с заедающей

бытовщиной.

Когда он видит торжество бездуховности, в какой бы форме она ни проявлялась,

Винокуров пронзительно спрашивает:

Крадется в сердце ужас: неужели все это цель, конец, венец, итог?

Винокуров не хочет, чтобы люди тратили силы на борьбу с ветряными мельницами,

но он не хочет, чтобы они утратили благородство Дон-Кихота. Винокуров не хочет,

чтобы люди стремились губернаторствовать, как Санчо, который признавался самому

себе: «Горе не в том, что мне не хватает смекалки для управления, а в том, что этот

остров болтается неизвестно где». Винокуров хочет, чтобы люди не утратили

природную мудрость Санчо, и призывает: «Дорогу простодушью!»

По народному выражению, «хитрость — ум дурака».

Простодушие — это мужество ума и сердца. Вот простодушное, чем-то

напоминающее вагонную песню, но такое прелестное в своей печали стихотворение:

«Цыганка мне гадала и за руку брала... От целого квартала

100

лишь камни да зола. Бьет пушка щебень с танка, и там :а лесом бой... Останемся ль,

цыганка, живыми мы с

тобой?»

Если жизнь — это та цыганка, которая гадает по линиям наших строк на ладони

времени, то один из лучших сегодняшних русских советских поэтов Винокуров может

быть уверенным в том, что, пока останется сама жизнь, останется и его поэзия. Поэзия

Винокурова останется потому, что она мудра, а ведь Дон-Кихот сказал: «Дурак ничего

не понимает ни в своем, ни в чужом доме, по той простой причине, что на основе глу-

пости нельзя построить мудрое здание».

1973

СКОМОРОХ И БОГАТЫРЬ

уществует определение «поэт для поэтов». Обычно так называют человека, не

снискавшего громкой известности среди широких читательских масс и тем не менее0

оказавшего влияние на коллег по перу более известных, чем он сам. Но в этом

определении есть логическая неточность. Влияя на коллег, такой поэт через них

оказывает влияние и на широкого читателя и, следовательно, уже не является «поэтом

для поэтов».

Так называли когда-то Хлебникова. Действительно, в течение долгого времени

Хлебников доходил до широкого читателя в основном преломленно — через Мая-

ковского, считавшего его своим учителем и творчески разработавшего открытия

«дервиша русской поэзии». Сейчас у Хлебникова все больше и больше прямых чи-

тателей, и все реже в статьях о нем употребляется эта сомнительная формула — «поэт

для поэтов».

В «поэтах для поэтов» долгое время ходил и Николай Глазков. Кстати, он в

юношеские годы декларировал родство своей судьбы с судьбой Хлебникова:

Куда идем? Чего мы ищем? Какого мы хотим пожара? Был Хлебников. Он умер

нищим, Но Председателем Земшара.

Стал я. Па Хлебникова очень, Как говорили мне, похожий: В делах бессмыслен, в

мыслях точен, Однако не такой хороший...

196

Пусть я ленивый, неупрямый, Но все равно согласен с Марксом: В истории что

было драмой, То может повториться фарсом.

Не проводя никакой аналогии между Глазковым и Хлебниковым, я все же замечу,

что некоторые обстоятельства жизни у них были действительно сходны. Глазков еще с

довоенных литинститутских времен был своеобразной знаменитостью,—правда,

кулуарной,—отчасти по собственному пренебрежению к печатанию, отчасти по другим

причинам. К читателю он прорывался опять-таки преломленно—через творчество

своих товарищей — Кульчицкого, Луконина, а позднее Слуцкого и Межирова. Не

случайно первая книжка стихов Межирова называлась «Дорога далека» по