«Пытками загублены,

Головы отрублены».

В поэзии хороша та простота, которая скрывает в себе мощный арсенал

трагических средств, но употребляет их только по действительной необходимости.

Такой простотой и отличается поэзия Д. Самойлова. Щеголяние техническими

средствами, так же как щеголяние отсутствием таковых,—это опять-таки зловещий

признак отсутствия непринужденности. Недаром Самойлов с лукавинкой заметил:

Был старик Державин льстец и скаред, И в чинах, по разумом велик, Знал, что лиры

запросто не дарят. Вот какой Державин был старик!

95

Да, лиры не дарят запросто — их завоевывают, и не только литературной техникой,

но прежде всего культурой души, без чего подлинная культура стиха немыслима.

Бальмонта, а особенно Брюсова — великолепных умельцев — не упрекнешь в

незнании структуры поэзии, но как мало их стихов трогают душу! А почему? Культура

стиха у них зачастую существовала отдельно от культуры души. У Есенина можно

найти массу срывов, безвкусицы, небрежностей, но хотя бы «Счастлив тем, что целовал

я женщин...» разве не говорит о культуре его души и не поднимает ли это его поэзию?

Культура души — это не просто сумма знаний. Самойлов себя как рыба в воде

чувствует в русской истории, чему бы надо было поучиться многим молодым поэтам.

Однако энциклопедическими знаниями иногда блистают и люди не слишком умные.

Достоинство Самойлова в том, что его отношение к истории глубоко и в то же время

непринужденно. Культура души и непринужденность, может быть, одно и то же?

Одним из мерил культуры души является мудрость, которая всегда многогранна и тем

самым выше любых форм безапелляционности. Но холодная, созерцательская

мудрость, лишенная живой человеческой теплоты, не есть ли особый вид рутины

возвышенных чистюль? К счастью, Самойлов мудр, и мудр по-теплому:

Хочется и успеха,

Но на хорошем поприще.

Самойлову свойственно истинно мудрое, не фальшиво отрекающееся, но

иронически трезвое отношение к славе и ко всем прочим относительным земным

благам. Не случайно в стихотворении, посвященном памяти Ахматовой, деревья

говорят:

Мы ее берегли от удачи.

От успеха, богатства и славы.

В стихотворении «Дом-музей» высмеяна даже посмертная пошлость славы:

Здесь он умер. На том канапе. Перед тем прошептал изреченье Непонятное:

«Хочется пе...» То ли песен, а то ли печенья.

185

В «Оправдании Гамлета» поэт как бы раздваивается. Он и одобряет Гамлета за то,

что тот «медлит быть разрушителем», и призывает его:

Бей же, Гамлет! Бей без промашки!

...Доверяй своему улару, Даже если себя убьешь!

Однако в этом кажущемся раздвоении вся сложность, но и цельность отношения

поэта к истории, к ее поло-ниям, скрывающимся за тяжелыми портьерами лжи. Поэт

презирает нерешительность и в то же время понимает, что слепая разрушительность

может быть еще страшней. Безрассудная шпага, пробивая портьеру, может попасть и не

в Полония, а в кого-то невидимого.

Самойлов часто проверяет свои мысли Великой Отечественной. Он возвращается к

этой теме, как будто бы к строгой часовне, построенной из утерянных теней. Но, в

отличие от некоторых поэтов военного поколения, Самойлов не замкнулся на этой теме

— его размышления уходят дальше, во времена Ивана Грозного, времена

послепетровские, пугачевские, пушкинские и снова возвращаются через дорогие

могилы Великой Отечественной к сегодняшнему, разодранному сомнениями и борьбой

миру. И в этих непринужденных переходах из одной злохи в другую — опять-таки

желание учиться у Пушкина. Особенно полновесные плоды этой учебы «Стихи о царе

Иване» и драматические сцены «Сухое пламя»:

— Правду ль реку? — вопрошает Иван.

— Бог разберет, — отвечает холоп.

Или разговор опального Меншикова с самим собой:

Каков народ недобрый на Руси! Недобрый ли? А что меня жалеть! И я не жаловал...

—

это, по сути, развиваемая пушкинская ремарка «народ безмолвствует» — суровый

приговор в глазах вроде бы уклоняющегося от прямого ответа народа.

Одно из лучших, а может быть лучшее стихотворение Самойлова «Пушкин,

Пестель и Анна». Пушкина и влечет к Пестелю, и в то же время несколько настора-

живает его рациональность. Пестеля влечет к Пушкину и в то же время обескураживает

неожиданная, как бы

186

нелогичная цепь его мышления. Но во время разговора Пушкин слышит то, что не

слышит Пестель,—голос Анны, голос гармонии. И Пестель прав, но, видимо, более

всего права гармония мира. В этом стихотворении нет никакого подведения итогов, что

выгодно отличает Самойлова от многих поэтов. Самойлов почти всегда оставляет

читателю как невидимому соавтору закончить стихотворение. И в этом

непринужденная грация доверия.

В таких главах поэмы «Ближние страны», как «Помолвка в Лейпциге», «Баллада о

немецком цензоре», проступает, может быть, не совсем раскрытая сторона дарования

Самойлова — его сатиричность, если не беспощадно язвительная, то весьма недалекая

от этого. Мудрость мешает абсолютной беспощадности, но снисходительность

презрительной жалости может быть еще убийственней. Наибольший эффект дает не

заранее смоделированное черно-белое отношение к действительности, а

непринужденность цветового восприятия мира. Самойлов им обладает. Так, например,

в стихотворении «Фотограф-любитель», начинающемся в насмешливой интонации:

Фотографирует себя С девицей, другом и соседом, С гармоникой, велосипедом, За

ужином и за обедом...—

Самойлов не сбивается на фельетонное осуждение духовного мещанина, а

воззывает к нему, который «и сам был маленькой вселенной, божественной и

совершенной»:

Кто научил его томиться,

В бессмертье громкое стремиться,

В бессмертье скромное входя?

Конечно, здесь вспоминается пастернаковское «насколько скромней нас самих

вседневное наше бессмертье» и «А человек — иль не затем он, чтоб мы забыть его

смогли?» Ходасевича, но в данном случае даже в переимчивости есть открытая

непринужденность, оправдывающая наличие первоисточников. Самойлов вообще не

стесняется полуцитировать при случае, но, впрочем, этого не стеснялись и многие

наши предшест-венники,— скажем, тот же Пушкин и Блок,

187

1еперь—о недостатках книги как таковой. Прошу извинить меня за

бесцеремонность, которую может оправдать лишь моя любовь к поэту, но Самойлов

пишет непростительно мало, это огорчает тех, кто любит его поэзию. Конечно, по

выражению Светлова, «лучше писать непростительно мало, чем непростительно

много». Тем не менее я убежден в том, что человек такого недюжинного дарования, как

Самойлов, не должен растрачивать столько сил и времени на переводы. Переводы —

это дело нужное, благородное, но только в тех случаях, когда не мешают собственной

работе. То огромное количество строк, которое перевел Самойлов, явно сказывается

кое-где не только на количестве строк собственных, но, к сожалению, и на их качестве.

Это второй, может быть, самый серьезный недостаток книги, которая могла быть не

только вдвое больше, но, может быть, и вдвое лучше. Но, к сожалению, в книге много

скользящего, первопопавшихся строк, поставленных явно с переводческой легкостью,

которая нарушает общий строй, непринужденность: «Кони, тонкие, словно руки», «И

сызнова подвиг нас мучил, как жажда...», «...Чьи-то судьбы сквозь меня продеты...».

Появляются рядом с прекрасными строгими строками такие ориентальные красивости:

«И когда, словно с бука лесного, страсть слетает — шальная листва...», «И птицы-

память по утрам поют, и ветер-память по ночам гудит, деревья-память целый день

лепечут. .», «Вкруг дерева ночи чернейшей легла золотая стезя. И молнии в мокрой