Следующий еще наводил мушкет, когда я расправился с ним двумя решительными ударами. Последний из солдат был первым, кому удалось выстрелить. Я услышал, как пуля пролетела мимо моего носа, и меня будто громом поразило. Я дико рубил его по руке, пока тот не выронил мушкет и не упал на колени, моля о пощаде с поднятой рукой, и я заставил его замолчать концом сабли в его горле. Он упал с булькающим звуком, его кровь залила песок вокруг. Я стоял над его телом, и мои плечи приподнимались, пока я пытался отдышаться. Мне было жарко в робе, но я знал, что справился хорошо. Когда Боннет отблагодарил меня, сказав: "Боже правый, сэр, вы спасли меня. Чрезмерно благодарен!", он обращался уже не к Эдварду Кенуэю, парню с фермы из Бристоля. Я начал с белого листа. Я стал Дунканом Уолполом.

Выяснилось, что Стид Боннет не только потерял свой экипаж, но еще и не обладал навыками мореплавания. Я спас его корабль от конфискации англичанами, но, в сущности, я присвоил его сам. Нас объединяло, по крайней мере, одно: мы оба направлялись в Гавану. Его корабль был быстр, а сам он — болтлив, но это была приятная компания, и вот мы отправились вместе во взаимовыгодном партнерстве — хотя бы на время.

Ведя судно, я расспрашивал его о себе. Я узнал, что он был богатым, но ветреным человеком, очевидно влекомый более, скажем так, сомнительными методами добычи денег. Как минимум он постоянно спрашивал о пиратах.

— Большинство промышляют в Наветренном проливе между Кубой и Эспаньолой, — сказал я ему и старался подавить улыбку, стоя у руля его шхуны.

Он добавил:

— Мне не стоит беспокоиться о том, что пираты могут устроить мне засаду, правда. Мой корабль мал, и у меня нет ничего особенно ценного. Сахарный тростник и прибыль от него. Меласса, ром, все в таком духе.

Я посмеялся, вспомнив о своей команде.

— Нет такого пирата, который бы воздержался от бочонка рома.

Порт Гаваны был тихим местом, окруженным зеленым лесом и высокими пальмовыми деревьями с сочными листьями, которые мягко взмахивали на бризе, приветствуя нас, пока наша шхуна заплывала в порт. В самом городе стояли здания из белого камня и с крышами из красного шифера, выцветшие на солнце и поврежденные ветром, которые выглядели неопрятно и потрепанно.

Мы пришвартовались, и Боннет принялся за свое дело, помогая поддерживать дружелюбные связи с нашими бывшими врагами — испанцами. И делал он это освященным веками дипломатическим методом — продавал им вещи.

Он, казалось, знал город, поэтому, чем выдвигаться в одиночку, я решил подождать, пока его дипломатическая миссия подойдет к концу, а затем согласился сопроводить его к трактиру. Пока мы добирались дотуда, я — старый я, который Эдвард Кенуэй — понял, что он даже предвкушал оказаться в таверне. Его уже томила жажда.

Но я вовсе не желал выпить, и я размышлял над этим, пока мы шли по Гаване, петляя мимо горожан, которые спешили по залитым солнцем улицам, и наблюдаемые подозрительным людом, которые с прищуром глядели на нас с порогов. Я всего-то присвоил чужое имя и одежду, но мне казалось, будто мне даровали второй шанс стать… ну… человеком. Будто Эдвард Кенуэй был пробной ролью, из которой я мог извлечь ошибки. Дункан Уолпол станет человеком, которым я всегда хотел быть.

Мы дошли до трактира. Таверны из прошлого Эдварда были темными местами с низкими потолками и тенями, которые скакали и плясали на стенах, где мужчины, сидели, склонившись над пивными кружками, и подозрительно говорили, едва шевеля губами. Здесь, под кубинским солнцем сияла открытая таверна, битком набитая моряками, мускулистыми и с огрубевшей кожей на лицах от месяцев, проведенных на море, портовыми торговцами — друзьями Боннета, разумеется — и местными: мужчинами и детьми, державшими горстки фруктов на продажу, и женщинами, пытавшимися продать себя.

Когда я занял место в ожидании Боннета, который пропал, чтобы встретиться со своим человеком, на меня исподлобья взглянул грязный, пьяный палубный моряк. Возможно, ему не нравился один мой вид — после Блэйни я привык к такому — или, может, он был сторонником справедливости, который неодобрительно отнесся к тому, что я отхлебнул эля уснувшего пьяницы.

— Я могу тебе чем-то помочь, друг? — спросил я, чуть опустив край кружки.

Матрос причмокнул.

— Забавно встретить валлийца глубоко в стране даго, — невнятно сказал тот. — Я сам англичанин, жду своего часа, пока следующая война не призовет меня к исполнению службы.

Я скривил рот в улыбке.

— Ну и счастливчик же этот король Георг, да? С таким-то засранцем, несущим его флаг.

Тот аж сплюнул.

— Эй, лодырь, — сказал он. На его губах заблестела слюна, когда он, вытянувшись вперед, выдохнул на меня кислый запас пойла недельной давности. — Я ж тебя видел раньше, да? Ты ж дружбан тех пиратов в Нассау, иль нет?

Я замер и бросил взгляд в сторону Боннета, стоявшего спиной ко мне, а затем осмотрелся вокруг. Не было похоже, что кто-то услышал. Я не взял в счет пьянчугу рядом со мной.

Он подался вперед, еще ближе к моему лицу.

— Это ты же? Это…

Его голос стал раздаваться громче. Пара моряков за столом неподалеку покосились в нашу сторону.

— Это ты, так ведь? — Он почти сошел на крик.

Я встал, схватил его, корчащегося, из-за стола и швырнул к стене.

— Заткни свою пасть, пока я не всадил в нее пулю. Понятно?

Моряк неопределенно взглянул на меня. Если он и услышал меня, то не подал виду.

Вместо этого он, прищурившись, сфокусировал зрение и сказал:

— Эдвард — тебя же так звать?

Дерьмо.

Самый надежный способ заткнуть трепача в тавернах Гаваны — это удар ножом поперек горла.

Другие способы включают в себя удар коленом в пах и метод, который выбрал я. Я ударил лбом в лицо, и его дальнейшие слова скончались на смертном одре сломанных зубов; моряк соскользнул на пол и не шелохнулся.

— Ты, ублюдок, — услышал я сзади и, обернувшись, увидел второго краснолицего моряка. Я расправил руки. Эй, я не хочу проблем.

Но этого было недостаточно, чтобы предотвратить удар правой рукой по моему лицу, и затем уже я пытался всмотреться сквозь багровую занавесь боли, стрелявшую со дна глаз, когда прибыли еще двое членов экипажа. Я качнулся и ударил противника, что дало мне несколько драгоценных секунд прийти в себя. Что касается той стороны Эдварда Кенуэя во мне, которую я закопал поглубже, то я тогда извлек его, потому что куда бы ты не отправился, будь то в Бристоле или Гаване, драка в пабе всегда останется дракой в пабе. Говорят, повторение — мать учения, бойцовские навыки, отточенные во время пустой растраты молодости, взяли верх, и вскоре эти трое валялись в стенающей куче рук, ног и обломков мебели, годной разве что для топки.

Я все еще отряхивал с себя пыль, когда раздалось "Солдаты!" В следующий миг я уже занимался двумя вещами: во-первых, побегом со всей мочи сквозь улицы Гаваны, чтобы сбежать от вооруженных людей со свекольными лицами, при этом, во-вторых, стараясь не заблудиться.

Мне удалось и то, и это, и позже я вновь встретился с Боннетом в таверне, но узнал, что солдаты не только конфисковали его сахар, но и сумку, что я взял у Дункана Уолпола. Сумку, которую я собирался отнести Торресу. Дерьмо.

С потерей сахара Боннета я мог смириться. Но не с потерей сумки. 

Гавана — это то место, где ты можешь околачиваться без дела, не привлекая лишнего внимания. И это в самый обычный день. В день, когда вешали пиратов, от тебя не только ждут, что ты будешь слоняться на площади, где проводят казни, но и чертовски это поощряют. Союз между Англией и Испанией может и был далеко не простым, но были пункты, в которых обе стороны соглашались. Один из них заключался в том, что обе ненавидели пиратов. Второй — в том, что обеим нравилось видеть пиратов повешенными.

И вот на эшафоте перед нами стояло трое буканьеров со связанными руками, они глядели большими, испуганными глазами через силки перед ними.