Моим излюбленным «вторым домом» был лагерь каталонцев, шести альпинистов из Джироны (север Испании). Теснота в их столовой палатке (она была сделана, в основном, из листов пластика) с лихвой компенсировалась их радушием и замечательным кафе. Они хорошо позаботились о своем питании: большой окорок висел у них под крышей, а на столе на почётном месте красовался восхитительный острый сыр.

Каталонцы, как и русские, выбрали более трудный и более лавиноопасный маршрут, чем наш. В отличие от нас, они не собирались поворачивать влево по леднику Ронгбук, а планировали выйти по ледовой стене на восточную сторону Северного седла и устроить там ПБЛ. Имея только трех шерпов, они хотели пройти сложную ледовую стену прямо отсюда до седла и потом проложить маршрут по северному гребню. С такой слабой поддержкой это была весьма амбициозная заявка, даже несмотря на то, что некоторые из них имели высотный (8000 м) опыт.

— Я думаю, нам надо бы побольше шерпов, — доверительно сказал мне одни из каталонцев. Я мог только согласиться. Они ушли из базового лагеря раньше нас, забрав всё с собой, так как для содержания постоянного лагеря у подножья ледника Ронгбук у них не было ни снаряжения, ни людей.

Недостатки нашей столовой палатки вскрывались с каждым прожитым днем. У нас не было обогревателя, и поэтому особенно по вечерам стоял собачий холод. Идя на обед, приходилось надевать перчатки и теплые куртки или комбинезоны.

Роджер быстро стал центром внимания наших первых разговоров в столовой палатке, и мы бесконечно восхищались его работой.

— Уцелели ли эти слоны?

— Что разобьется в следующий раз?

— Кто-то родился на борту?

Роджер терпеливо часами отвечал на эти и массу других вопросов, и его еда к концу ужина стояла перед ним нетронутой и остывшей. С этого места Брайан безжалостно высмеивал нашу одержимость авиацией:

«Правда, Роджер, что у Мессершмита 109 глохнет двигатель?» Или «Ты когда-нибудь сбивал Юнкерс, Родж?»

После каждой еды я возвращался в свою относительно теплую двухместную палатку и растирал замерзшие ноги. По соседству с нашей столовой палаткой стояла столовая шерпов. Если нашу палатку можно было назвать офицерской столовой, то к палатке шерпов больше подходило название рабочий клуб, который существенно ближе прилегал к кухне и поэтому получал гораздо больше тепла. Много было написано о «нашей» и «их» организации питания, но шерпы, по большому счёту, в быту оказались гораздо мудрее. Их столовая была намного теплее и приветливее нашей, с неизменной бочкой алкогольного напитка чанг под рукой, чтобы уберечься от холода.

Наши два, всегда улыбающиеся, лагерных повара Дордже и Дава, постоянно шинковали лук своими заточенными лезвиями мачете в темноте задымленной кухни. Как у любых поваров, у них были плохие и хорошие дни, но казалось, что плохих дней у них больше. Они были гораздо лучшими друзьями, чем шеф-поварами, но ни один из нас не нашел в своем сердце для них добрых слов.

— Хочу, чтобы вы знали, Дордже проработал неделю в главном отеле Катманду, — однажды вечером возвышенно сказал Саймон, обеспокоенный нарастающим потоком жалоб после нескольких дней пребывания в базовом лагере.

— Надо выбрасывать мусор, — последовал чей-то грубый возглас.

Супы, приготовленные на мясном бульоне, приправленные имбирем и большим количеством чеснока, но крайней мере, соответствовали своему названию. Основные блюда были в виде массы, содержащей углеводы с большим количеством риса, макарон, клёцок, с гарниром из вареной капусты и чечевицы со странным запахом. Это всегда выглядело неплохо, только было невкусно.

То, что видели глаза, не соответствовало привычному для нас вкусу. Нарезанная капуста могла иметь вкус варёного мыла, миролюбивая на вид чечевица обжигала язык как чили-перец, и даже смиренные печеные бобы могли оставить долгий привкус дешевого крема после бритья. Трудно было одолеть стремление к обычной пище, и соус к мясу, а также томатный кетчуп вскоре стали очень востребованы.

— Дайте тушёнки! — требовал ежедневно Ал.

— Яйца! Дайте мне, чёрт возьми, яйца, — вторил ему Брайан.

Мы не хотели обижать наших поваров, по, тем не менее, от души веселились каждый раз, когда они приносили еду в нашу столовую. Вернувшись в свою палатку и чувствуя себя предателями, мы с Кисом ели сыр и овсяные лепешки с мятой, не забыв пропустить по глотку бренди «Корвуазье» из моих персональных запасов. Остальные, вроде Тора и Брайана, не имели своих запасов, и желудок их был пуст. Они мало говорили об этом, но их жалобы становились всё громче до самого конца экспедиции.

Изредка, когда страсти накалялись до предела, Саймон снисходительно объявлял, что следующая еда будет походной, и позволял распаковать завернутые в фольгу пакеты с готовой западной пищей. Эти объявления он совершал великолепно, наслаждаясь приливом благодарности, как директор школы, который только что объявил о внеплановых каникулах, и ловко переключал внимание на другие мелкие жалобы, которые бывают в любой экспедиции. Все с нетерпением ожидали «дни походной еды», И только в эти дни я видел, что Брайан ел что-нибудь существенное.

Пока мы судачили о еде в «офицерской столовой», шерпы обсуждали с ламами из соседнего Ронгбукского монастыря о времени, благоприятном для проведения пуджа-церемонии. Это время выпало на утро 14 апреля, как раз за день до нашего выхода в ПБЛ.

Подготовка к пуджа-церемонии началась ещё в Катманду с покупки гирлянд молитвенных флажков, за каждую из которых было уплачено по 200 рупий — пожертвование каждого участника команды. Сразу за лагерем шерпы соорудили двухметровую пирамиду из камней и подготовили еду и питьё, чтобы употребить их во время церемонии. Кису. Нэду и мне не дозволили участвовать в основной части церемонии, так как мы собирались её отснять на пленку, мне же пришлось пожертвовать мою драгоценную литровую бутылку Ирландского виски в надежде, что боги простят нам наше отсутствие.

После завтрака экспедиция в полном составе собралась около пирамиды, одетые во всю высотную амуницию, включая тяжелые пуховые комбинезоны и ветровки. Кошки, ледорубы и обвязки тоже были принесены и сложены около пирамиды, чтобы благословить их вместе с консервами, печеньем и чашами с рисом. Это была колоритная сцена, сыгранная под голубым небом в одни из самых ясных и безветренных дней за все время экспедиции.

Я ожидал увидеть ламу почтенным старцем в оранжевом одеянии, в действительности он оказался молодым непальцем, одетым в светлую флиску и в дорогих солнцезащитных очках. Он сидел, читая молитвы из священной книги, в то время как был зажжен ладан, возносящий молитвы к богам.

Только мы собрались снимать фильм, как забарахлил звукозаписывающий аппарат, видимо, из-за хранения при низкой температуре. Кис предпринял несколько тщетных попыток реанимировать его, по аппарат упрямо отказывался тянуть ленту. Он поменял батарейки и повторил попытку. И снова его постигла неудача. Я стал потеть в своем пуховом костюме. Пуджа — один из эпизодов фильма, который мы никак не могли упустить.

Нэд стал снимать немое кино 16-миллиметровым «Аатоном», а я побежал в палатку за запасной цифровой камерой, забыв, что короткий спринт на такой высоте собьет дыхание.

Когда я вернулся, мы записали звук резервной камерой, скрестив пальцы, чтобы запись получилась синхронной. Это был первый серьёзный отказ оборудования. Я всегда опасался сбоя аппаратуры на горе, но, по глупости, не задумывался о возможном отказе техники в базовом лагере.

Несмотря на трудности Нэду удалось отснять пуджу до самого конца, когда молитвенные флаги были развернуты и закреплены на специально построенных турах. Общий хор с нарастающим рёвом исполнял финальное песнопение, бросая пригоршни риса и цампы (мука из ячменного зерна — культовая тибетская пища) в направлении флагштока. Затем были откупорены бутылки с виски и пивом и произнесены тосты за успех экспедиции

Это было благоприятное начало экспедиции в отличие от пуджа прошлой экспедиции Саймона на Эверест, когда центральный флагшток был сломан ветром через несколько секунд после его установки (плохой знак, наводящий ужас, как на шерпов, так и на остальных участников).