Император Александр не мог простить Панину и Палену, что они вовлекли его в поступок, который он считал несчастьем всей своей жизни. Оба они навсегда были удалены от двора и не смели показаться на глаза государю.

Император Александр не наказал второстепенных участников заговора потому, что они имели в виду лишь отречение Павла, необходимое для блага империи. Он не считал себя вправе карать их, ибо почитал себя столь же виновным, как и они. Что касается ближайших участников убийства, то имена их долгое время были ему неизвестны, и он узнал их только через несколько лет. Некоторые из них (как, например, граф Николай Зубов) к этому времени уже умерли, другие же были сосланы на Кавказ, где и погибли.

Не должно удивляться тому, что содержат писания г. де ла Рош-Аймон. Когда стало известным, что Павел убит, все, участвовавшие в заговоре и большинство которых пило, чтобы придать себе храбрости, рассыпались по дворцу и по столице и рассказывали, чтобы выдвинуть самих себя на первый план, много вздора. То был великий скандал.

Подлинная немецкая рукопись этого сочинения, писанная вся рукой автора, поднесена была его сыном, новороссийским (впоследствии варшавским) генерал-губернатором графом Н. Е. Коцебу, императору Александру Николаевичу осенью 1872 года в Ливадии. В ноябре того же года, по возвращении в Петербург, государь приказал графу А. В. Адлербергу мне ее сообщить, и я тогда же снял с нее копию.

Сочинение это принадлежит к разряду документов современных. Коцебу в предисловии перечисляет те живые источники, которыми он пользовался. Выехав из Петербурга 29 апреля 1801 года, он, по всей вероятности, вскоре после того привел все слышанное в порядок и набросал настоящую записку; но впоследствии пересмотрел ее и придал ей окончательную редакцию спустя десять или одиннадцать лет. Если, с одной стороны, он отзывается об императоре Александре как о «восходящем солнце», которому он готов сердечно радоваться, то с другой — он косвенным образом ставит ему в укор его нерешительную политику и то рабское положение, в котором, говорит он, находится теперь вся Европа; очевидно, эти выражения относятся к состоянию Европы до войны 1812 года. Далее он упоминает о Коленкуре как о бывшем французском после в Петербурге; известно, что отпускная аудиенция Коленкура была 29 апреля (11 мая) 1811 года. Из этого следует, что Коцебу окончил свой труд, в настоящем его виде, во второй половине 1811 или в начале 1812 года.

По своему содержанию это сочинение могло бы быть разделено на две части.

В первой автор хочет выяснить характер императора Павла и с этой целью приводит разные анекдоты и мелкие происшествия того времени. Некоторые из них уже известны; другие представляют мало интереса, и весьма немногие заслуживают внимания.

Вторая часть далеко превосходит первую своей занимательностью. Коцебу собрал в ней все то, что тотчас после кончины Павла он слышал об этом событии. Из действующих лиц наиболее выдается личность графа Палена. Она, должно сознаться, обрисована верно и метко. Подробности самого происшествия представлены несколько логичнее и определительнее, чем в других рассказах.

Но при этом нужно заметить, что содержание сочинения не вполне соответствует заглавию: здесь нет истории заговора. Мы напрасно хотели бы узнать, кому принадлежала первоначальная мысль об устранении Павла от престола, когда и каким образом она родилась, кто руководил отдельными попытками, о которых говорит автор, какие из высокопоставленных лиц, проживавших в Москве, посвящены были в замыслы заговорщиков, с которого времени заговор получил определенное существование и не изменялась ли его цель от присоединения или отсутствия некоторых лиц. На все эти вопросы Коцебу не дает никакого ответа. Он ограничивается изложением одной только, так сказать, внешней стороны дела. Взгляд его вообще довольно поверхностный, и, несмотря на заявление, что «он хочет и может сказать правду, потому что имел полную возможность ее разузнать», он оставляет наше любопытство неудовлетворенным.

Нельзя также умолчать о том странном впечатлении, которое производит апологетический тон этой записки. При чтении некоторых мест невольно возникает сомнение: верит ли сам автор в справедливость своих рассуждений? Не старается ли он оправдать описываемое им время монархического террора единственно из глубокого презрения к русскому народу, который, по его мнению, не иначе может быть управляем, как «железным скипетром»? Потомство, к которому обращается Коцебу, уже налицо. Оно произнесет свой приговор. Не подлежит сомнению, что совершившееся смертоубийство не будет оправдано; но нельзя ожидать оправдания и для несчастного Павла. Софизмы и натяжки нашего автора вряд ли будут в состоянии поколебать значение неопровержимых фактов. Еще в 1805 году один из самых ревностных поборников монархических начал, граф де Местр, вспоминая о смерти Павла, писал: «И fallaut que cette mort anivèt, mais malheur è ceux par qui eile est arrivеe».[132]

^{Кн. Алексей Лобанов-Ростовский.}

^{С.-Петербург.}

^{6 ноября 1877 года.}

В настоящее время благоразумие не дозволяет предавать печати эти листки. Я их пишу для потомства и полагаю, что труд мой не будет совершенно бесполезен. Я хочу и могу сказать правду, потому что имел полную возможность ее разузнать. Чтобы внушить читателю доверие к моим словам, мне стоит только познакомить его с тем положением, которое я имел при Павле.

Император поручил мне описать во всей подробности Михайловский дворец, этот чрезмерно дорогой памятник его причудливого вкуса и боязливого нрава. Вследствие того дворец был открыт для меня во всякое время, а в отсутствие государя мне разрешено было проникать даже во внутренние его покои. Таким образом я был знаком во дворце с каждым, кто начальствовал или служил, приказывал или повиновался; значение же мое не было так важно, чтобы могло внушить осторожность или недоверие. Многое я слышал, а кое-что и видел.

Моим начальником по должности был обер-гофмейстер Нарышкин,[133] один из любимцев императора, человек веселый, легкомысленный, охотно и часто в тот же час рассказывавший то, что государь делал или говорил. Он имел помещение во дворце, и как тут, так и в собственном его доме, среди его семейства, я имел к нему беспрепятственный доступ.

Графа Палена,[134] бывшего душой переворота, я знал еще за многие годы до того в Ревеле, потом в Риге, когда он там был губернатором, наконец, в Петербурге на высшей ступени его счастья. С женой его я находился в некоторых литературных отношениях. Чрез ее руки многие из моих драматических произведений проходили в рукописи к великой княгине Елизавете Алексеевне, изъявившей желание их читать. Однако для получения верных сведений с этой стороны всего важнее была для меня служба моя с колл. сов. Беком,[135] который был наш общий соотечественник и притом во многих делах правая рука графа.

Другой приятель, чрез которого я узнавал некоторые из самых интимных обстоятельств женского круга императорской фамилии, был колл. сов. Шторх,[136] известный автор многих уважаемых статистических сочинений. Он был учителем молодых великих княжон, пользовался их доверием и, что было весьма важно, дружбой обер-гофмейстерины графини Ливен.[137]

Князю Зубову[138] сделался я известен, еще когда он был фаворитом императрицы Екатерины. Он оказывал мне некоторое благоволение, и нередко случалось мне в его словах подметить интересные намеки. То же позволю себе сказать и о тайном советнике Николаи,[139] этом тонком мыслителе, старом государственном человеке и доверенном лице при императрице-матери.