Генерал Бенигсен никогда не вернулся ко двору. Должность литовского генерал-губернатора, которую он занимал, была передана Кутузову. Только в конце 1806 г. военные дарования Бенигсена побудили императора Александра снова призвать его к деятельности и поставить во главе армии, сражавшейся под Прейсиш-Эйлау и Фридландом.

Князь Платон Зубов, официальный руководитель заговора, не добился, несмотря на все свои старания, никакой высшей должности в управлении и, сознавая, насколько его присутствие неприятно императору Александру, поспешил удалиться в свои поместья, пытаясь поздней женитьбой на миловидной польке найти недостающее благополучие. Затем он предпринял заграничное путешествие, долго странствовал и умер, не возбудив ни в ком сожаления.

Я уже упомянул выше, каким образом был удален граф Пален. То же произошло и с графом Паниным. Через несколько месяцев по восшествии на престол, незадолго до коронации, император Александр отнял у него портфель министра иностранных дел. Эти главные руководители и вдохновители всего заговора были поставлены под надзор высшей военной полиции и получили приказание не только не показываться при дворе, но никогда не появляться даже вблизи тех мест, где будет находиться император. Карьера их была навсегда закончена, и обоим им пришлось навсегда отказаться от государственной деятельности, которая между тем была их стихией, и закончить существование в одиночестве и полном забвении.

Если принять во внимание все эти обстоятельства, то легко убедиться, что император Александр в его положении не мог поступить иначе по отношении к заговорщикам, несмотря на увещевания своей матери.

Эта форма наказания, избранная для них Александром, была им наиболее чувствительна, но, несомненно, и то, что более всех наказал он себя самого, как бы умышленно терзая себя упреками совести, вспоминая об этом ужасном событии в течение всей своей жизни. Приближалось время коронования. В конце августа 1801 г. двор и высшие власти Петербурга переехали в Москву. Здесь среди величественных церемоний, празднеств и увеселений, среди трогательных проявлений народной любви и восторга воображению Александра невольно представлялся образ его отца, еще недавно с той же торжественностью всходившего на ступени трона, вскоре обагренного его кровью и его обезображенным телом. Пышная обстановка коронационных торжеств, с ее блестящим ореолом самодержавной власти, не только не прельщала Александра, но еще более растравила его душевную рану. Я думаю, что он в эти минуты был особенно несчастен. Целыми часами оставался он в безмолвии и одиночестве, с блуждающим взором, устремленным в пространство, и в таком состоянии находился почти в течение многих дней, не допуская в себе почти никого.

Я был в числе тех немногих лиц, с которыми он виделся более охотно в эти тяжелые минуты, тем более что с давних пор он делился со мною самыми тайными, сокровенными мыслями и доверял свое горе. Он даже мне, более чем кому-либо другому, разрешал входить к нему в кабинет, когда он предавался болезненному упадку духа, этим безнадежным угрызениям; порою я прерывал запрещение входить, когда ужасные размышления продолжались слишком долго; я старался по мере сил влиять на его душевное состояние и призывать его к бодрости, напоминая о лежащих на нем обязанностях. Александр почитал их тяжким уроком, который должно выполнять, но сила, чрезмерность его угрызений, его строгость к самому себе отнимали у него всякую энергию. На мои увещания, на слова ободрения и надежды, которые я к нему обращал, он отвечал: «Нет, это невозможно, против этого нет лекарства; я должен страдать; как вы хотите, чтобы я перестал страдать? Это нельзя изменить».

Все близкие к нему люди, видя его в таком состоянии, стали опасаться за его душевное равновесие, и так как я был единственный человек, который мог говорить с ним откровенно, то меня часто просили навещать его. Смею думать, что усилия мои повлияли благотворно на его душевное состояние и что многие мои доводы поддержали его и не дали ему упасть под тяжестью мысли, которая его преследовала. Несколько лет спустя великие события, в которых император Александр играл такую выдающуюся и славную роль, доставили ему успокоение и в течение некоторого времени поглотили все его внимание и вызвали кипучую деятельность. Но я убежден, что еще позднее та же мрачная идея снова завладела им, вызвала в нем к концу его дней такой упадок, такое отвращение к жизни и повергла в набожность, быть может, преувеличенную, но все-таки единственно способную поддержать всякого человека в самых глубоких его скорбях.

Во время неоднократных бесед наших о событии И марта Александр не раз говорил мне о своем желании облегчить, насколько возможно, участь отца после его отречения. Он хотел предоставить ему в полное распоряжение его любимый Михайловский замок, в котором низверженный монарх мог бы найти спокойное убежище и пользоваться комфортом и покоем. В его распоряжение хотел отдать обширный парк для прогулок и верховой езды, хотел выстроить для него манеж и театр — словом, доставить ему все, что могло бы в той или иной форме скрасить и облегчить его существование. Он судил о нем по себе самому.

В благородном и великодушном характере Александра было, однако, что-то женственное, со всеми качествами и недостатками этих натур. Он часто созидал в воображении проекты, которые ему нравились и которые было невозможно согласовать с действительностью. На идеальном основании он в фантазии воздвигал законченные построения, которые не переставал тщательно совершенствовать. Ничего нельзя найти более практически неосуществимого, как роман, который вообразил себе Александр относительно способа, с помощью которого он сделает своего отца счастливым, лишив его короны и возможности мучить и разорять страну. В России это еще неосуществимее, нежели где бы то ни было. Александр был тогда не только юн и неопытен, но полон почти еще доверчивой и слепой неопытности детства, и эти черты первоначального его характера изгладились лишь после нескольких лет реальной жизни.

Я счел необходимым ничего не умалчивать о печальной катастрофе, которой началось царствование Александра, считая это лучшим средством воздать должную справедливость этому монарху, о котором стоустая молва распространила множество слухов, незаслуженно пятнающих его память. Простая безыскусственная правда, чуждая всяких прикрас, обеляет его от этого возмутительного обвинения и лучше всего объясняет, каким образом он был вовлечен в действие, совершенно противное его образу мыслей, его наклонностям, а также причину, почему он не наказал более строго людей, к которым питал органическое отвращение.

Чтобы оправдать память императора Александра от столь ужасного возмутительного пятна, я решил лишь описать с полной правдивостью его совершенную неопытность и полное отсутствие честолюбия, благодаря котороым он стремился избегать престола, чем добиваться царского венца. Если уяснить себе все эти многообразные причины, приведшие к развязке, которой он не предполагал и которая, раз совершившись, причинила ему столько мучений, и которую он оплакивал всю жизнь, беспристрастный читатель, несомненно, придет к заключению, что, по всей справедливости, можно только жалеть об Александре, но не предъявлять к нему столь тяжкого и несправедливого обвинения.

Записка г. Ланжерона о смерти императора заключает истину, но чтобы получить полную истину, необходимо добавить те доводы и средства, к которым прибегли Панин и Пален, чтобы получить от великого князя Александра согласие на вынужденное отречение его отца.

Согласие это было получено ими после продолжительной борьбы и после формального и торжественного обещания не причинять никакого зла императору Павлу. Необходимо также указать на искреннюю скорбь Александра при известии о гибели отца.

Эта скорбь продолжалась многие годы и была настолько сильна, что заставила опасаться за здоровье императора Александра. Угрызения, которые его преследовали, позднее были причиной его влечения к мистицизму.