Рано стали съезжаться в замок придворные, архиереи и пр. Приехал и убитый горестью Александр к панихиде. Посреди множества собравшихся царедворцев нагло расхаживали заговорщики и убийцы Павла. Они, не спавшие ночь, полупьяные, растрепанные, как бы гордясь преступлением своим, мечтали, что будут царствовать с Александром. Порядочные люди в России, не одобряя средства, которым они избавились от тирании Павла, радовались его падению. Историограф Карамзин говорит, что весть об этом событии была в целом государстве вестью искупления: в домах, на улицах люди плакали, обнимали друг друга, как в день Светлого Воскресения.

Этот восторг изъявило, однако, одно дворянство, прочие сословия приняли эту весть довольно равнодушно.

Князь Адам Чарторыйский, известный польский политический деятель, родился 14 января 1770 г., в Варшаве. Отец его — князь Адам Казимир Чарторыйский, староста подольский (1734–1823); мать — княгиня Изабелла, рожденная графиня Флеминг, из саксонской фамилии, происходившей из Голландии (1746–1836). Князь Адам имел брата Константина (1773–1860) и сестер, из которых Мария (1766–1864) была замужем за принцем Людвигом Вюртембергским, братом императрицы Марии Феодоровны. Князь Адам двадцатидвухлетним юношей принимал участие в военных действиях 1792 г. против русских и после неудач, постигших поляков, должен был эмигрировать, что повлекло за собой конфискацию всех имений Чарторыйских. Императрица Екатерина, на ходатайство князя Адама и его брата Константина о снятии секвестра, потребовала, чтобы они явились в Петербург и оставались здесь как бы в виде заложников. Оба брата исполнили требование, в мае 1796 г. приехали в Петербург и были радушно приняты при дворе и в высшем обществе. Князь Адам сблизился с великим князем Александром Павловичем, и между ними завязалась тесная дружба. Воцарение императора Павла сначала не отразилось неблагоприятно на Чарторыйских. Считая их либералами и даже тайными «якобинцами», Павел в общем хорошо к ним относился. В особенности ему нравился князь Константин. Но затем настроение Павла изменилось. Именно близость Чарторыйских к великим князьям возбудила его подозрительность. Павел поспешил удалить князя Адама, назначив его в 1798 г. посланником в Сардинию. Тотчас по кончине Павла Чарторыйский, вызванный письмом императора Александра от 17 марта 1801 г., поспешил вернуться в Петербург и сделался одним из самых интимных и доверенных друзей императора Александра. Он играл видную роль в первые годы царствования Александра, но затем последний охладел к нему, и Чарторыйскому пришлось уехать из Петербурга в Вильну, где он был назначен попечителем учебного округа. В 1823 г. князь Адам совсем оставил службу и поселился в своем имении Пулавах. Во время польского восстания 1830 г. он занял пост президента сената и национального правительства. После подавления восстания Чарторыйский навсегда перебрался в Париж, где и умер в 1861 г.

Мемуары его были изданы на французском языке в 1887 г., а на русский переведены с некоторыми пропусками и напечатаны в «Русской Старине» 1906 г. Мы берем из них только восьмую главу, помеченную летом 1801 г., в которой Чарторыйский рассказывает о смерти императора Павла и первых днях царствования императора Александра. Перевод исправлен и дополнен.

По мере моего приближения к Петербургу я сильно волновался, находясь под влиянием двух противоположных чувств: с одной стороны, я испытывал радость и нетерпение при мысли о свидании с людьми мне близкими и дружественными, с другой же — тяготился неизвестностью, размышляя о могущих произойти в этих людях переменах вследствие изменившихся обстоятельств и их нового положения.

Навстречу мне послан был фельдъегерь, заставший меня близ Риги. Он вручил мне дружественное письмо императора (Александра) и подорожную с предписанием почтовому начальству ускорить мое путешествие. Адрес на конверте написан был рукой императора, в котором я был назван действительным тайным советником — чин, соответствующий военному чину генерал-аншефа. Я был удивлен, что Александр осмелился так быстро произвести меня в этот чин, и твердо решился не принимать его, считая это недоразумением. И действительно, когда по приезде в Петербург я представился государю и показал ему конверт, то убедился, что надпись эта была сделана им по ошибке. Но в России поймать государя на слове и воспользоваться его подписью можно. Я и не думал об этом и не получил в России ни одной почетной награды, исключая чина,[115] пожалованного мне императором Павлом.

Наконец я снова увидел Александра, и первое впечатление, которое он произвел на меня, подтвердило мои тревожные предчувствия. Император возвращался с парада или учения, как будто бы его отец был еще жив. Он казался бледным и утомленным. Он принял меня чрезвычайно ласково, но имел вид человека печального и убитого горем, чуждого сердечной жизнерадостности, свойственной людям, не имеющим основания следить за собой и сдерживаться. Теперь, когда он был уже властелином, я стал замечать в нем, быть может ошибочно, особенный оттенок сдержанности и беспокойства, от которых невольно сжималось сердце. Он пригласил меня в свой кабинет и сказал: «Вы хорошо сделали, что приехали: все наши ожидают вас с нетерпением», намекая на некоторых более близких ему лиц,[116] которых он считал более просвещенными и передовыми и которые пользовались его особенным доверием. «Если бы вы находились здесь, — продолжал государь, — всего бы этого не случилось: будь вы со мной, я никогда не был бы увлечен таким образом…» Затем он стал говорить мне о смерти своего отца в выражениях, полных скорби и раскаяния невыразимого.

Это печальное и мрачное обстоятельство в течение некоторого времени сделалось предметом частных продолжительных бесед между нами, причем император желал, хотя это причиняло ему страдание, посвятить меня во все подробности обстоятельств. Об этих подробностях я упомяну ниже, сопоставив их с другими сведениями, полученными мной от других актеров этой ужасной сцены.

Что касается многих других вопросов, которые нас некогда занимали и по поводу которых я желал выведать его теперешние взгляды и дать себе отчет в новых положениях, которые необходимо внесли в них такие огромные перемены, я убедился, что в общем государю, как я и ожидал, по-прежнему не были чужды его былые мечты, к которым он постоянно возвращался; но уже чувствовалось, что он находился под давлением железной руки действительности, — уступая силе, не властвуя еще ни над чем, еще не сознавая пределов своего могущества и не умея еще им пользоваться.

Петербург, когда я туда приехал, напоминал мне вид моря, которое после сильной бури продолжало еще волноваться, успокаиваясь лишь постепенно.

Государь только что уволил графа Палена. Этот генерал, пользовавшийся безграничным доверием покойного императора Павла, был в концерте с графом Паниным главным деятелем и душой заговора, прекратившего дни этого монарха и который никогда не осуществился бы, если бы Пален, имевший в руках власть и располагавший всеми средствами в качестве военного губернатора Петербурга, не стал во главе предприятия. Когда переворот совершился, Пален считал себя всемогущим, надеясь на свои силы. И действительно, он именно принял внешние и внутренние меры, ставшие неотложными в виду возможного появления английского флота в водах Ревеля, Риги и Кронштадта после кровавых копенгагенских событий. Нельсон торжествовал победу в Копенгагене накануне того дня, когда император Павел погиб в Петербурге,[117] куда известие о разгроме датского флота пришло через два дня после смерти императора. Пользуясь замешательством и всеобщей растерянностью правительства в первые дни после катастрофы, генерал от кавалерии граф Пален возымел мысль захватить в свои руки ослабленные бразды правления. Он желал присоединить к всесильной должности военного губернатора Петербурга должность статс-секретаря по иностранным делам. Его подпись стоит на актах первых дней царствования.[118] Ничто не должно было делаться без его согласия: он принял роль покровителя юного государя и делал ему сцены, когда он не давал немедленного согласия на его представления или, вернее, на то, что он навязывал Александру. Уже поговаривали, что Пален претендует на роль «палатного мэра». Император Александр, погруженный в отчаяние, подавленный скорбью со всей своей фамилией во внутренности дворца, казался во власти заговорщиков, которых признавал необходимым щадить и подчинять свою волю их желаниям.