– Черт возьми, действительно я забыл, что тогда стряслось! – хлопнул себя по лбу Вайдеман.

– Да брось ты вспоминать! Не все ли равно?! Ну закрутился с какой-нибудь прекрасной цветочницей. Выпьем, Альберт, за тюльпаны Голландии! За желтые тюльпаны Голландии! – Пихт уже был заметно навеселе.

– Нет, Пауль, подожди. Я вспомнил! Это были не тюльпаны. Красные маки. Целое поле красных маков. И оттуда стреляли.

– Война, – лаконично заметил Пихт.

– Нет, не война, Пауль. На войне стреляют люди. А стреляли не люди. Красные маки. Там больше никого не было. Мы прочесали все поле, Пауль. Стреляли красные маки!

– Выпьем за красные маки!

– Подожди, Пауль. Они ранили генерала Штудента. В голову. Он чудом остался жив. И я чудом остался жив. Я стоял от него на шаг сзади. Клемп стоял дальше, и его убили.

– Выпьем за Клемпа! Зря убили Клемпа! Дурак он был, твой Клемп. Ему бы жить и жить.

– Пауль, ты знаешь меня. Я не боюсь смерти. Я ее навидался. Но я не хочу такой смерти. Пуля неизвестно от кого. Чужая пуля. Не в меня посланная. Может, я просто устал, Пауль? Третья кампания за год. – Вайдеман слегка наклонился к Пихту, стараясь поймать выражение его светлых глаз, но тот смотрел на сцену, на кривляющегося перед микрофоном известного шансонье.

Подергивая тощими ногами, тот пел по-французски немецкую солдатскую песню:

– «Мир сед, мир дряхл, раскроим всем черепа. Шагай бодрей, Рахт, девчонки ждут тебя…»

– Слушай, Пауль. – Вайдеман понизил голос. – Зейц теперь служит у Мессершмитта?

– Именно. Но не у Мессершмитта. У Гиммлера. Он отвечает за секретность работ. А на черта тебе сдался Зейц?

– Не кажется ли тебе, что я прирожденный летчик-испытатель?

Пихт отвернулся от сцены, заинтересованно поглядел на Вайдемана:

– Ай, Альберт, какой позор! Тебе захотелось в тыл. Поздравляю!

– Да ты что, Пауль! – вспылил Вайдеман.

– Я пошутил, полигон тоже не сахар, и хорошие летчики там нужны… Но Зейц тебе не поможет. Мессершмитт его не очень жалует.

– Значит, пустое дело?

– С Зейцем пустое. Но почему бы тебе не попросить об этой маленькой услуге своего старого друга Пихта? Пихт не такая уж пешка в Берлине.

– Пауль!

– Заказывай шампанское и считай, что с фронтом покончено. Завтра я познакомлю тебя с Удетом, и пиши рапорт о переводе. Я сам отвезу тебя в Аугсбург. Только допьем сначала, старый дезертир!

Вайдемана передернуло:

– Если ты считаешь…

– Брось сердиться, Альберт. Я же сам стал тыловой крысой. И если тебя тянет в Германию, то меня порой тянет на фронт. Хочется дела, Альберт. Настоящего дела! – Пихт встал, его заносило. – Выпьем за настоящее дело! За настоящую войну, черт возьми!

Когда Пихт сел, Вайдеман снова потянулся к нему:

– Пауль, а тогда, в последние дни Испании, ты знал, что Зейц работает на гестапо?

– И в мыслях не держал.

– Вот и я тоже.

– Только однажды, – пьяно ворочая языком, проговорил Пихт, – произошла одна штука. Но тебя, к счастью, она не коснулась. Ты был на другом аэродроме. Она коснулась Зейца, меня и Коссовски…

– А вот, кстати, и они, – сказал Вайдеман, пытаясь подняться навстречу Зейцу и Коссовски.

Высокий и худой Коссовски был в форме офицера люфтваффе, Зейц – в штатском.

– Чудесный ресторанчик, – рассмеялся Зейц, наливая рюмки. – И прекрасно, что сюда не шляются французы.

– Хорошо бы нам остановиться на Франции, – задумчиво проговорил Коссовски, рассматривая на свет игристое вино. – Нас, немцев, всегда заводит хмель побед так же далеко, как это шампанское.

– Нет, фюрер не остановится на полпути! – ударил кулаком Зейц.

– Значит, «Идем войной на Англию, скачем на Восток», – напомнил Коссовски нацистскую песенку и осушил бокал.

– Сила через радость – так думает фюрер, так думаем мы. – Зейц поднял бокал.

– Я вспомнил оду в честь Вестфальского мира, – не обращая внимания на Зейца, продолжал Коссовски. – Пауль Гергардт написал о наших воинственных предках и Господе Боге вскоре после Тридцатилетней войны, кажется, так:

Вдруг внимание Коссовски привлек невысокий молодой человек с иссиня-черными волосами. Высоко над головой он держал поднос и быстро шел через зал, направляясь к их столику. В этом углу за колоннами сидели только они – Коссовски, Пихт, Зейц и Вайдеман, но обслуживал их другой официант.

Гарсон, пританцовывая, пел себе под нос какую-то песенку. «Очень невесело в Дижоне», – кажется, эти слова различил Коссовски.

– Простите, господа, – изогнулся в поклоне официант. – Директор просит вас принять в подарок это вино. Из Дижона. Мы получили его в марте, а вы пришли в мае, и, кроме вас, никто не оценит его божественного букета.

Коссовски взял бутылку из старого толстого стекла. На пробке еще остались следы плесени – плесени 1910 года, года его первой любви. Прочитал этикетку.

– Да, это вино выдержано в Дижоне, – сказал он и передал бутылку Пихту.

Тот посмотрел бутылку на свет. Вино было темно-бордовым, почти черным.

– Тридцатилетней выдержки, господа!

– Передайте директору нашу благодарность, – проговорил Пихт и сердито начал разливать вино по рюмкам.

Утром в отеле «Тюдор» он поймал себя на том, что думает по-русски. В первую минуту это огорчило его. Никаких уступок памяти – так можно провалиться на пустяке! Но чем меньше оставалось времени до назначенного часа, тем слабее он сопротивлялся волне нахлынувших воспоминаний, далеких тревог и забот.

Машинально он завязал галстук, одернул новенький пиджак.

«Как же скверно вчера сработал Виктор с этой дарственной бутылкой вина!.. Он мог бы найти менее рискованный путь предупредить меня… Или уже не мог? Он боялся, что я пойду на первую явку и провалюсь… “Очень невесело в Дижоне”. “Очень невесело в Дижоне”…Хорош бы я был…»

Никогда еще нервы его не были так возбуждены, мысли так непокорны, движения безотчетны.

«Хорошеньким же птенцом я окажусь… Взять себя в руки! Взять! Я приказываю!»

Глядя на себя в зеркало, он пытался погасить в глазах тревогу.

– А штатское вам идет, – сказала, кокетливо улыбаясь, горничная.

«Врет, дура, врет».

Он механически коснулся ее круглого подбородка.

– Штатское мне не идет. А идут серебряные погоны. Откуда ты знаешь немецкий?

– Я немка и здесь исполняю свой долг.

Он отвернулся, снова уставился в зеркало, чтобы увериться в своем нынешнем облике, чтобы отвязаться от назойливой мысли, что вот сейчас он выйдет, бесповоротно выйдет из роли.

«Пятая колонна, проклятая пятая колонна…»

– Жених на родине?

– Убили его партизаны в Норвегии. Перед смертью он прислал открытку. Вот поглядите. – Горничная из-под фартука достала чуть смятую картонную карточку, изображавшую королевский дворец в Осло – приземистый замок из старого красного кирпича и посеребренные краской сосны.

Почему-то эта фотография помогла ему взять себя в руки.

– Не горюй, женихов на фронте много. Всех не убьют. Париж взяли, скоро войне конец.

– Не надо меня утешать. Я-то знаю, война только начинается. Скоро мы, немцы, пойдем на Восток!

– Ух, какая ты воинственная! – сказал он и направился к двери.

Он взял такси и попросил отвезти себя в Версаль. Но на полдороге вышел у ювелирного магазина, долго стоял у прилавка, любуясь камнями и колеблясь в выборе. Выбрал наконец камею на розоватом сердолике.

– Одобряю выбор, мосье. У вас хороший вкус. Невеста будет довольна, – затараторил чернявый бижутьер.