Шестнадцатого августа утром ее разбудил громкий голос соседки: «Эй, Сэцуко! Тебе есть куда эвакуироваться?» — «Зачем? Разве бомбежки не кончились?» — «При чем тут бомбежки? Япония проиграла войну, и теперь все молодые девушки вроде тебя должны скрываться в горах или в каком-нибудь другом укромном месте, иначе случится что-то страшное». — «Разве может случиться еще что-то страшное?» — «Не спорь, а вылезай из своей щели — сама узнаешь». Сэцуко чувствовала себя неважно. Тринадцатого августа во время бомбежки погиб Савабэ. К тому же электрички не ходили, и она едва доплелась до дому. На следующий день опять подскочила температура, и Сэцуко пластом лежала в своей щели, не в силах даже подняться. Пятнадцатого августа ей стало немного легче, но о том, чтобы идти на завод, не могло быть и речи. Она только раз выбралась наружу, чтобы вместе с остальными соседями послушать по радио чрезвычайное сообщение. И все же Сэцуко решила шестнадцатого августа пойти на завод. Из-за сильных помех трудно было понять, о чем говорил по радио император. Кое-кто даже утверждал, будто он призывал к решительному бою на территории самой Японии, но Сэцуко сразу поняла, что император зачитывал рескрипт о капитуляции. «Неужели все же это случилось?» — думала Сэцуко. Значит, свершилось наконец то, о чем предупреждали Савабэ и Сёити. Что сейчас на заводе? Ведь в случае поражения все должны были покончить с собой. Не исключено, что ее подруги по колледжу уже сделали это. Надо немедленно идти на завод, но как трудно подняться с постели. Сэцуко ощущала неимоверную слабость, хотя температура понизилась. Она выбралась наружу и страшно удивилась: по улице шли толпы людей. Где только они скрывались во время бомбежек? Длиннющая очередь тянулась от моста Манри к станции Йокохама. «Все они стоят за билетами, чтобы отправить своих жен и дочерей в деревню. Сходи туда и узнаешь, о чем они говорят», — сказала соседка. Сэцуко подошла к мосту. «Вот она, хваленая императорская армия! Все из-за того, что они натворили в Китае. Разве с такими солдатами можно было выиграть войну?» Сэцуко не сразу поняла, о чем шел разговор, но эти слова ей показались настолько постыдными, что захотелось заткнуть уши. «Открыто об этом не говорят, но я слышал, что во время захвата Нанкина один унтер-офицер самолично прикончил тысячу человек». — «Но ты вроде бы тоже не миндальничал?» — «Куда мне! На моем счету человек десять, не больше». — «Потому-то ты решил отправить жену в укромное местечко?» — «Само собой! Не хочу, чтобы мою старуху прикончили за здорово живешь». Стоя на мосту, Сэцуко слушала разговор мужчин, справлявших нужду прямо в реку. Они говорили негромко, но ветер доносил до нее каждое слово. Сэцуко показалось, будто она коснулась чего-то липкого, несмываемо-грязного. Значит, в ту пору, когда она в Японии любовалась красочным шествием с фонариками по случаю падения Нанкина, там свершались постыдные дела? Так вот еще какой бывает война?! Брезгливое чувство охватило Сэцуко. Соседка тронула ее за плечо: «Стоит ли так переживать, Сэцуко. В такие времена все мужчины ведут себя одинаково — и японцы, и американцы. Пришел наш черед расплачиваться. Вот я и решила некоторое время пожить у родственников в деревне, а потом, когда все успокоится, приеду обратно». Вернувшись в свою землянку, Сэцуко, не разогревая, прямо из кастрюли поела остатки вчерашнего риса с овощами. В последние дни ее обременяло всякое лишнее движение. Соседка, верная клятве, данной у гроба матери Сэцуко, по-прежнему делилась с девушкой своей непритязательной пищей. Только поэтому Сэцуко не умерла от голода. У нее не было ни физических сил, ни желания выкупать положенные ей по карточкам продукты. Уже давно она перестала брать с собой еду на завод и порой не притрагивалась даже к жидкой похлебке, которую выдавали в обеденный перерыв в цеху. Она все время ощущала пустоту в желудке, но, как ни странно, голода она не испытывала.

Сэцуко занялась уборкой в своем жилище. Она попыталась проветрить матрац, но у нее не хватило сил даже приподнять его. Поэтому она только аккуратно застелила постель, постирала нательное белье и перемыла грязную посуду. «Может быть, в другой раз я этого сделать не смогу, и нехорошо, если после моей смерти кто-то сюда заглянет и увидит грязь и запустение», — подумала Сэцуко. Перед ее глазами мелькали толпы людей, которые спешили скрыться от всеобщего хаоса в деревню, но Сэцуко все еще не оставляла надежда увидеть нечто иное. Она по-прежнему думала, что японцы, которых она любила, и Япония, в которую она верила, не способны действовать столь постыдно, столь мерзко. Но она нигде не могла обнаружить то прекрасное, в которое она еще верила и надеялась увидеть. Ни в беспорядке, царившем на станции Йокохама, ни на разом опустевшем заводе она не нашла ничего, что могло успокоить, оправдать ее надежды. Не пронесся божественный ветер, который в тяжелый час должен был принести спасение Японии, никто не покончил жизнь самоубийством, не желая стать свидетелем позора страны. Все, во что верила Сэцуко, исчезло, не оставив следа. Лишь слезы старой учительницы да сказанные ею слова о прощении хоть немного заполнили пустоту в ее сердце. С той ночи Сэцуко стала ждать смерти. Она почти не притронулась к мешочку риса, оставленному ей перед отъездом сердобольной соседкой, только пила воду и, словно заживо погребенная, лежала в своей щели.