Играли лишь двое — тар и каманча. Певец поддерживал их рокотом бубна, ждал, приглядываясь к Ширван-шаху, и взгляд этого простого певца не раз встречался с напряжённым и вопрошающим взглядом Ибрагим-шаха.
Но вот он запел. И едва первые слова достигли шаха, он насторожился, это была песня Насими, которого шах знал, ибо юный Насими был знатен и нередко появлялся во дворце Ширван-шаха. Певец из отчуждённого Тебриза с мучительной тоской пел слова шемаханца, словно хотел сказать, что истерзанный Тебриз внимает далёкой Шемахе:
Взглянули розы на тебя, и зависть гложет их.
И сахар, устыдясь, узнал про сладость уст твоих…
Ресницы бьют меня в упор под тетивой бровей.
И снова ненасытный взгляд ждёт новых жертв моих.
Все слушали эту сильную песню, время от времени кивая головами в лад ей. Один Ширван-шах размышлял:
«Вызов? Он поёт слова хуруфита, втайне борющегося с завоевателями. И это поёт здесь, на пиршестве завоевателей! Прямо в лицо самому страшному из них!..»
И наконец, подыгрывая сам себе бубном, певец спел последние строки:
Слезами вновь мои глаза сейчас кровоточат,
Готов я кровь тебе отдать из красных жил своих.
Сними с лица чадру, — она затмила нам луну,
Не дай, чтоб Насими сгорел в мучениях глухих…
Допевая, певец взглянул прямо в глаза Ширван-шаха Ибрагима.
Ширван-шах понял: «Это вопрос! Он просит, чтобы я открыл им своё лицо. Ну что ж…»
И Ширван-шах, как бы в знак согласия, опустил глаза, кивнул головой и, опять взглянув в глаза смолкшего певца, улыбнулся.
Все вокруг поняли улыбку шаха как любезную признательность за воистину прекрасную песню.
Один лишь Халиль, услышав имя создателя песни, забеспокоился: «Опять этот Насими! Видно, он у них знаменит! Не забыть бы о просьбе Улугбека. Надо поискать список этого поэта… Не забыть бы подослать к ним Низама Халдара!..»
Певцу подали плошку вина.
Он отпил, поставил плошку возле себя на коврике и, обтерев рот расшитым платком, повернулся к товарищам. Они подтягивали струны, меняя настройку, готовясь к другому макаму.
И певец запел снова; шаха поразил выбор слов для этой песни, — из «Книги Искандера» Низами певец выбрал место, наизусть известное Ширван-шаху: Искандер, готовя войско на Дария, спрашивает совета у мудрецов. И ответ мудрецов запел певец:
Да цветёт это царское древо, чья сила
Велика и о мощи своей возгласила!
Пусть держава твоя будет вечно жива,
Пусть врага твоего упадёт голова.
Ширван-шах боялся обернуться к Тимуру, чтобы не выдать певца: как отнесётся повелитель царей к славословиям, явно направленным его царственному гостю Ширван-шаху.
Но тотчас Ширван-шах услышал одобрительный возглас Тимура, принявшего пожелания победы на свой счёт и оценившего их как доброе предзнаменование перед походом.
Ширван-шах облегчённо вздохнул, но всё же к Тимуру не обернулся, притворяясь, что внимательно слушает макам и что разделяет эти пожелания повелителю:
Все слова твои — свет. Весь исполнен ты света,
И не нужен тебе свет людского совета.
Но коль нам на совет повелел ты прийти,
Мы пришли, ослушанье у нас не в чести.
Вот что в мысли приходит носителям знанья
И премудрым мужам, достойным признанья…
Певец, спев это, прежде чем пропеть самый совет премудрых мужей, приостановился, давая товарищам показать их замечательное мастерство на таре и каманче и как бы собираясь с мыслями. Поэтому внимание слушателей обострилось: что скажут мудрецы?
Тимур тоже, словно торопя певца с ответом, проворчал:
— Ну!.. Ну!..
Ждал и Ширван-шах, прикинувшись, что что-то соскабливает с рукава.
Если ненависть жжёт злое сердце врага
И ему только гибель твоя дорога,
Обозлись же и ты! К неизменным удачам
На коне нашей злости мы яростно скачем.
Юный ты кипарис, ива старая — он,
Кипарис же не должен быть с ивой сравнен…
Что страшиться врага, если враг твой таков,
Что и в доме своём он имеет врагов!..
Тимур подумал: «Это пророчество! Истинно: у Баязета есть враги, которые сослужат службу мне! Надо приласкать певцов, — пусть все видят, мы строги к врагам, но милостивы даже к этим кызылбашам, если они служат нам!..»
Но Ширван-шах понял сазандаров иначе: «Теперь это — совет! Они говорят, ты, Ширван-шах, кипарис. Он, твой враг, старая ива. Обозлись! Не страшись! Обездоленные люди Тебриза велели им сказать мне эти слова. Там они ждут мой ответ — с ними ли я…»
Ширван-шах, вынув из-за пояса шёлковый кисет, помыкнулся кинуть его сазандарам, но цепкая рука перехватила его запястье так крепко, что кисет выпал. Это Тимур удержал Ширван-шаха:
— Ты гость. Я отблагодарю их сам!
И он кинул им свой кожаный тяжёлый кошелёк, проявив щедрость, удивившую всех его соратников. Все они, напрягая память, припомнили слова спетого макама и разгадали его как пророчество, как доброе напутствие своему повелителю.
Но сазандары, униженно кланяясь Тимуру, смотрели на Ширван-шаха Ибрагима, и Ширван-шах, уже не стесняясь, одобрительно и ободряюще кивал им.
Соратники Тимура оценили одобрительные улыбки Ширван-шаха как поощрение сазандарам за славословие Повелителю Вселенной, как знак Ширваншаховой верности.
Заветрело. Пламя костров заколыхалось, то взметаясь вверх, то откидываясь навзничь. Тени метались по лицам пирующих, и не всегда было видно, кто улыбается, кто хмурится на этом ночном пиру.
Тимур подозвал какого-то тысячника. Тот подполз на коленях к повелителю, выслушал его отрывистые распоряжения, отполз и, став на ноги, почти бегом отправился к Султан-Хусейну.
Когда на пиру наступило последнее затишье, перед тем как разойтись, для развлечения прогуливающихся и уже отяжелевших гостей неподалёку от ковров, где пировали, устроили расправу над провинившимися. В костры подбросили топлива и в мятущемся багряном свете торжественно, с объявлением их вины, повесили самаркандского купца с его приказчиками.
Объявляя их вину, Султан-Хусейн оповестил столпившихся вокруг, что сей купец ради барыша опозорил доброе имя самаркандского купечества, снюхавшись с разбойниками и поставляя им по сходной цене любые товары. Другие двое способствовали ему.
Шах-Мелик, стоя неподалёку от Тимура, сказал Халиль-Султану:
— Неладно это. Он мог и не знать своего покупателя.
— Нынче, с самого въезда в стан, то расправы, то похороны, — ответил Халиль.
Тимур уловил их негромкий разговор и сердито, упрямо опустив голову, ответил:
— Пускай видят. У вас виновным пощады нет. Пускай сами берегутся. Смирней будут, когда наглядятся. Ты говоришь, неладно это. А отпусти я их, они б разнесли слух, что внуки у меня дуром судят. Даже своих не милуют. Вот, скажут, как волки на людей кидаются. Нехороший слух пойдёт. Понял?
И велел Шейх-Маннуру вызвать барабанщиков и наказать те четыре десятка воинов, что не догнали восьмерых разбойников, напавших на выезд младших царевичей.
