И вот в столовой появился двадцативосьмилетний Бонифациус Риттер, на которого в Америке нежданно-негаданно свалилось столько удач. Вошел бодрый, любезный, обольстительный, как Алкивиад.[58] С первой же минуты Фридрих был очарован видом этого баловня фортуны. В Риттере все дышало простодушием, наивностью, жизнерадостностью. Воздух Нового Света придал обходительности австрийца яркости, огня и свободы. Сели за стол, где вскоре за minestra[59] завязалась беседа.

Когда Вилли Снайдерс на правах негласного управляющего хозяйством этого кружка собственноручно разливал по бокалам вино, по его лицу было видно, как гордился он Бонифациусом Риттером и какое удовлетворение доставляла ему возможность потчевать такими друзьями и таким домом своего учителя былых времен здесь, на внеевропейской почве. Оживление возрастало, и, когда служанка в белой наколке и белом передничке подала рыбу, со всех сторон был одновременно предложен тост в честь спасения Фридриха и его подопечной. Наступившей после этого небольшой паузой побледневший молодой ученый воспользовался, чтобы сделать некоторые пояснения.

— Я пересек океан, — сказал он, — чтобы здесь, в Америке продолжить с одним моим другом кое-какие исследования, которые я начал вместе с ним много лет назад. Да вы ведь знаете его, милый Вилли, — обратился он к давнему ученику, — это Петер Шмидт, врач, он живет теперь в Спрингфилде, в штате Массачусетс.

— Он переехал в Мериден, — подал реплику Вилли Снайдерс.

— Ту юную даму, что сейчас пользуется вашим гостеприимством, я, к своему удивлению, встретил на корабле, — объяснил Фридрих. — Нам повезло: еще до того, как началась паника, мы спокойно спустились в спасательную шлюпку. К сожалению, отца девушки мы не сумели взять с собой. Как видите, нас свел случай, и я считаю себя ответственным за судьбу этой юной особы.

Чувство защищенности, какого он уже давно не испытывал, охватило Фридриха. Его издавна тянуло к художникам. Их разговоры, их общительность всегда доставляли ему самое большое удовольствие. К тому же еще вышло так, что здесь, на чужбине, где он рассчитывал на холодный прием, именно эти люди заключили его в свои объятия. Они поднимали бокалы и трапезничали непринужденно, а Фридрих то и дело спрашивал себя, правда ли, что он в Нью-Йорке, за три тысячи морских миль от старушки Европы. Разве он не на родине? Разве за последние десять лет там, на настоящей родине он когда-нибудь получал столько тепла, как здесь? И какой жаркой струею обдавала его теперь жизнь! Как поднимался он с каждой минутой все выше и выше! Он, кто еще так недавно, когда гибло все вокруг, едва сумел спасти свою жизнь.

Он сказал:

— От всего сердца благодарю вас, господа и мои дорогие соплеменники, за дружеские чувства и за гостеприимство, которым я пользуюсь так незаслуженно.

Он поднял бокал, и все чокнулись с ним. И вдруг волна откровенности и чистосердечия, которой он тщетно пытался противиться, захлестнула его. Он назвал себя человеком, потерпевшим двойное кораблекрушение. Ему, сказал он, пришлось многое испытать, и, если бы гибель «Роланда» не была слишком трагична, он был бы склонен рассматривать это несчастье как символ всей своей прожитой доныне жизни.

— Старый Свет, Новый Свет! — воскликнул Фридрих. — Шаг сделан, океан позади, и я уже чувствую прилив новой жизни!

Он, продолжал Фридрих, собственно говоря, еще не имеет ни малейшего представления о том, чем и как будет заниматься. Эта мысль противоречила тому, о чем Фридрих говорил сегодня за этим столом. Теперь он сказал, что ни в коем случае не собирается ни практиковать как врач, ни заниматься бактериологией. Может быть, он станет книги писать. Какие, он сам еще не знает. У него, например, были кое-какие мысли о Венере Милосской. В голове у него готовая работа о Петере Фишере и Адаме Крафте.[60] А может быть, он сочинит своеобразный роман о жизни, где будет изложено нечто вроде современной философии.

— В этом случае, — сказал Фридрих, — я начну там, где Шопенгауэр оставил за собою дыру. Я имею в виду его слова из книги «Мир как воля и представление», которые всегда хранятся в моей памяти: «Дело в том, что за нашим существованием таится нечто такое, что становится нам доступно лишь тогда, когда мы стряхиваем с себя мир».

Эти рассуждения молодого ученого, переживавшего запоздалую пору «Бури и натиска», были выслушаны с вниманием и получили одобрение. Вилли сказал:

— Стряхивать с себя мир, господин доктор, — это по части художника Франка. Расскажи-ка, Франк, как ты в Америку попал!

— Или, Франк, о вашем пешем походе в Чикаго! — предложил Лобковиц.

— Или, — дополнил Риттер, — о бостонском приключении, когда вы перепились и вас на повозке доставили прямехонько в полицейский участок.

— О, это было неплохо, — сказал Франк, спокойно улыбнувшись и откинув со лба локоны, — не то бы не избежать мне простуды.

К удивлению Фридриха, все высказывания Франка вызывали взрывы хохота.

— Наш Франк поистине гениальный художник, — сказал Вилли, наливая Фридриху кьянти, — но и самый большой оригинал всех пяти континентов.

Тут появился Симоне Брамбилла, повар-итальянец, принесший собственноручно десерт и сыр и пожелавший узнать, понравились ли кушанья. Беседу вели на итальянском языке и в таком доверительном тоне, что было ясно, в каких прекрасных отношениях состоят хозяева и повар.

— Встряхнемтесь-ка! — воскликнул вдруг Вилли. — Синьор Симоне Брамбилла, old fellow,[61] вы нам сейчас что-нибудь набренчите! И еще cantare![62] Понятно? Ma forte,[63] a не mezza voce![64]

И, сняв с полки мандолину, он сунул ее в руки шефу кухни.

— Signore Guglielmo e sempre buffo![65] — сказал повар.

— Да, да, buffo, buffo! — крикнул Франк, ударяя по столу кулаком.

По лицу его блуждала теперь уже несколько бессмысленная улыбка.

Своим полотняным колпаком на голове, полотняной курткой и полотняным передником повар, прекрасно владевший мандолиной и обладавший хорошим голосом, настраивал своих слушателей на веселый лад. Им передавался ритм, в котором он играл на своем инструменте, напевая уличные песенки, какие можно услышать повсюду в Италии, а чаще всего в Неаполе. Фридрих откинулся на спинку стула и закрыл глаза. В мыслях своих он увидел морские берега и голубые заливы Италии. Коричневые храмы дорийцев в Пестуме, скалы на Капри. Как только повар заканчивал очередную песенку, раздавались аплодисменты. В один из таких моментов в обеденный зал вошла Петронилла, шепнувшая что-то на ухо Вилли Снайдерсу, после чего он счел нужным передать ее сообщение Фридриху. Тот сразу же вскочил, и оба вышли из зала.

Какой-то человек и внушительного вида дама, не обращая внимания на протест Петрониллы, пробрались в спальню Ингигерд. Фридрих и Вилли вошли в ту минуту, когда эта дама, одетая, кстати, ярко, пыталась разбудить спящую девушку, приговаривая:

— Дитя мое, ради бога же, дитя мое, прошу вас, проснитесь!

На вопрос, по какому праву она проникла в эту комнату, незнакомка ответила, что она владелица самого крупного театрального агентства в Нью-Йорке и что в свое время через нее был заключен контракт между Уэбстером и Форстером и отцом этой дамы. Отец дамы, добавила она, получил аванс в тысячу долларов. Время деньги, особенно здесь, в Нью-Йорке, и если дама не может выступить сегодня, то нужно ведь, сказала она, подумать о завтрашнем дне. Она, мол, готова пойти даме навстречу, но у нее же кроме этого дела еще сотня других. А чтобы завтра выступить, барышня должна сию же минуту отправиться с нею в нью-йоркский салон Жерсона, дабы за ночь ей изготовили костюм. Заведение это находится на Бродвее, а внизу у дверей их ожидает кэб.