Англичанин не понял, но все-таки сказал «Окей!».

– Вот еще черти, – проворчал Толик, отворачиваясь. – Но сейчас не о них, покончим с лошадьми. Понимаешь, Володя, – он пододвинулся ко мне и понизил голос. – Если я начну задумываться о причинах этой своей ненависти, я могу очень далеко зайти. Можно прийти к выводу, что если уж выпало счастье родиться русским, то в Европу лучше приезжать на танке. Как мой дед. Дед у меня был – вот такой человек! – Толик поднял вверх большой палец. – Вот такой был мой дед! – он показал большой палец англичанам. – Имел он вас всех. Сейчас таких уже не делают. Воин-освободитель. Освободил Европу от гитлеровской чумы, аккордеона «Майстер» и двух чемоданов галантереи. И все были счастливы. Все довольны. Полная гармония. Так может, так и надо, может, это и есть единственный вариант для нас. Раз в сто лет сначала они к нам прут Великой Армией, потом мы к ним – большой и дружной компанией, с казаками, башкирской конницей, как положено. А все остальное время друг от друга отдыхаем. Ты представляешь, куда нас с тобой могут завести подобные мысли?

Толик помахал ладонью перед собственным лицом, как в здешних краях принято обозначать безумие.

– Задумываться вредно, – заключил он. – Поэтому я и съехал с этого Форха, от греха подальше. Давай-ка не отставай, – Толик кивнул на мой недопитый стакан, сам он приканчивал уже второй. – Тут у них вообще не принято задумываться, если ты еще не успел заметить. Думать – это обязательно, иначе вмиг голым и босым останешься, а вот задумываться вредно. Улавливаешь разницу? Я думать рад, задумываться тошно! – продекламировал Толик.

– Я не очень улавливаю разницу, – признался я.

– Это потому, что ты мало выпил, – сказал Толик. – Бери пример с наших соседей, – он кивнул на соседний столик. – Прекрасные люди! Пре-крас-ные! А ты сидишь тут, дундук дундуком. От тебя мировой скорбью на версту веет, как от бомжа мочой. Что невесел, брат? Деньги у тебя есть, живешь ты в лучшей в мире стране – без дураков лучшей в мире, официально, по данным ООН. Так что тебе, зараза, еще нужно?

– Нет, погоди… – запротестовал я.

– Стоп! – поднял руку Толик. – Вот ты опять начал задумываться! Бросай это дело немедленно! Ман-че-стер Ю-най-тед! – громко запел Толик.

Люди за соседним столиком, двое из которых были в красных майках «Манчестера», немедленно подключились. Пить мы продолжили с англичанами.

Потом, в точности следуя запланированной синусоиде, переместились в бар «Акула» на Гесснер-Аллее. Там на маленькой сцене на высоком стуле сидела девушка лет семнадцати с огромной гитарой и пела печальные песни на французском языке. Свет фонарей падал на ее косички, веснушки и нежные коленки. Голос дрожал от волнения, аккорды путались.

Толик неожиданно заплакал. По-настоящему, от души. Крупные слезы катились по его подернутым модной щетиной щекам.

– Прекрасные люди, – сказал он, сдерживая рыдания. – Прекрасные! Я хочу ее усыновить.

– Кого? – не понял я, чувствуя себя уже порядком нагрузившимся.

– Вот ее! – Толик указал на сцену. – Певицу!

– А! Тогда не усыновить, а удочерить, – поправил я.

– И тем не менее! – тряхнул головой Толик. – Как ты думаешь, мне позволят?

– Надо спросить у официанта, – предложил я. – А заодно заказать водки. Или коньяку. Как считаешь?

– Нет! – Толик громко хлопнул по столу ладонью, слезы его моментально высохли. – После пива никакого коньяка! Виноград к винограду, зерно к зерну. Чему вас только в университетах учат… И еще, слушай, какого черта ты целый вечер смотришь на часы!? – грозно спросил Толик.

– Я смотрю? Вовсе не смотрю, – я прикрыл шапировское «открытое сердце» манжетой рубашки.

– Нет, смотришь! Ты куда-то опаздываешь?

– Никуда не опаздываю. Просто это… Это особенные часы, – я приподнял рукав рубашки и повернул запястье к Толику. – Видишь там окошко на циферблате?

– Ну?

– Оно почти закрыто.

– Ну?

– Это значит, я неправильно живу.

Толик, с трудом фокусируя пьяный взгляд, посмотрел на циферблат, потом на меня.

– Завязывай с мистикой, дружище.

– Это не мистика, это механика.

– С механикой тем более завязывай.

После «Акулы» мы поехали в Вест. Там в баре у Толика обнаружилось много знакомых. Прекрасные люди, просто прекрасные, все до единого.

– Ты не переживай, – успокаивал меня Толик. – Бармен знает, где я живу, так что можно немного выпить. Только не забывай, зерно к зерну!

– Но у тебя виноград! – я показал на бокал с вином в руках Толика.

– А виноград к винограду! – назидательно произнес Толик.

Что было дальше, я помню смутно. Помню только, что в какой-то момент сообщил Толику, что сотрудничаю с КГБ.

– Это прекрасно! – уверял меня Толик. – Просто прекрасно, дорогой ты мой человек!

Он рассказал об этом всем своим друзьям в баре, и они все захотели со мной выпить, а некоторые даже сфотографироваться.

Достоверно можно сказать лишь то, что пресловутая синусоида, повинуясь своей бесконечно волнообразной природе, покрыла собой всю ночь понедельника, перекинулась на вторник и захватила ночь среды.

Как я оказался дома в среду утром, и куда, в конце концов, подевался Толик, так и осталось для меня загадкой.

Около полудня заявился Комин. Он оглядел меня с головы до ног и поцокал языком.

– Хорош! Слушай, я и не знал, что ты запойный.

Я хотел возразить, но у меня не получилось, лишь махнул рукой.

– Машину вести, конечно, не сможешь.

– Не смогу, – вздохнул я.

– Тогда поведу я, – быстро решил Комин. – Собирайся, нас ждут в Ла-Шо-де-Фон!

Не обращая внимания на мои слабые протесты, он забрал ключи, затолкал меня на заднее сиденье, сел за руль, и вскоре мы уже выезжали на бернскую трассу.

– Через два часа будем на месте! – объявил Комин.

«Два часа! Чтоб ты лопнул!» – мысленно обратился я к его довольной физиономии в зеркале заднего вида, потом взглянул на часы и моментально протрезвел. Шапировского «открытого сердца» на моем запястье не было! Вместо него – золотой «ролекс дайтона» с черным керамическим безелем. Несколько секунд я бессмысленно пялился на это сокровище ценой в тридцать тысяч долларов, потом медленно начал соображать. «Дайтону» я узнал, это были часы Толика, как они оказались на моем запястье, я решительно не помнил, но если у Провидения осталась хоть капля благорасположения ко мне, «открытое сердце» должно быть у Толика. Дрожащими руками я вытащил из кармана телефон и набрал номер. Толик ответил сразу:

– В пятом отсеке живые есть? – это была его любимая похмельная прибаутка.

– Есть немного, – ответил я. – Толик, у меня твои часы…

– Все правильно! А у меня – твои! – раздалось в трубке.

Я поднял глаза в потолок машины:

– Слава тебе, господи!

– Мы ж с тобой поменялись, забыл, что ли? – перекрикивал шум далекой толпы Толик. – Ты сказал, что ты это «открытое сердце» носить боишься и отдал их мне.

– Боюсь? – переспросил я.

– Ну да, сказал, что они на тебя давят. Психологически.

– Так сказал?

– Да. Ты еще много чего вчера говорил, – продолжал Толик. – Про космос, про семьсот лет жизни. Публика рыдала. Ты в этот бар, где мы вчера закончили, почаще заходи. Тебе там будут бесплатно наливать.

– О боже, – простонал я. – Толик, послушай. Эти часы, «открытое сердце», они не мои. Они очень ценные. Ты с ними, пожалуйста, аккуратнее. И давай сегодня вечером встретимся, поменяемся обратно.

– Сегодня не могу, – ответил Толик. – У меня через сорок минут самолет, – тут до меня дошло, что шум толпы в трубке – это звуки аэропорта. – Улетаю в Москву, потом в Сургут. Вернусь через десять дней, тогда и поменяемся. За часы не переживай, своей «дайтоной» отвечаю. Ты же мне ее сосватал, говорил, лучше часов не бывает. Так что не боись!

Толик дал отбой, а я продолжал сидеть и смотреть на трубку, будто ожидая, что кто-нибудь еще позвонит и расскажет мне, что же, черт возьми, вчера было.