— Ты говорил, что есть две вещи, которых ты не понимаешь. Одна — это брак, а вторая?

— Сожаление, — сказал Анарис.

— Ага.

— Совершенно бесполезная эмоция, на мой взгляд. Что толку сожалеть о том, чего изменить нельзя?

— Да, прошлое исправить уже нельзя, но сожаление — это инструмент для моделирования будущего.

— Я с этим не согласен. Я составляю планы и выполняю их — и таким образом формирую будущее по своему желанию.

Панарх опустил глаза, помолчал и сказал:

— Таким образом ты всего лишь увековечиваешь ошибки своих предшественников. Если это и есть твоя цель, так тому и быть, — но я не думаю, чтобы ты стремился именно к этому.

— Хорошо — допустим, что я стремлюсь к другому.

— Тогда я отошлю тебя к словам святого Габриэля о камнях познания. Он говорил, что сожаление, раскаяние, милосердие, сострадание, терпение и смирение — это камни, которые человек несет в своем заплечном мешке, совершая восхождение в гору.

— И что же... потом он их где-то сбрасывает? — юмористически осведомился Анарис.

— Никогда, — улыбнулся Панарх. — Просто со временем человек крепнет и постепенно заменяет эту свою ношу грузом возрастающей ответственности.

— Вы говорите о простолюдине, а не о вожде. — Анарис пренебрежительно махнул своим дираж'у.

— Лучший вождь — это слуга. Если хочешь править людьми, ты должен научиться следовать за ними.

Анарис сделал жест, охватывающий их обоих в трюме рифтерского корабля — себя в фамильном черном одеянии и Панарха, лишенного всех знаков отличия, в серой тюремной робе.

— Вождь — это тот, кто ведет, — мягко поправил он, отложил дираж'у и вызвал охрану. — В следующий раз мы с вами поговорим о значении слова «сила».

Хмельной от гордости Кестиан Харкацус стоял у стены, озирая свой салон. Комната, слишком маленькая, по стандартам Дулу-высокожителя и обставленная мебелью, которую он счел бы неподходящей даже для прислуги, сразу приобрела значительность от присутствия самых влиятельных особ из тех, что уцелели в Панархии Тысячи Солнц.

Не в силах скрыть своего удовольствия, он держался на заднем плане, глядя, как они входят один за другим и рассаживаются на жестких флотских стульях, как заказывают блюда и напитки бессловесному камердинеру Тау Шривашти, Фелтону — тот пришел пораньше, чтобы вместе со слугой Кестиана проверить помещение на подслушивающие устройства.

Тау и Штулафи Й'Талоб призывали всех к соблюдению секретности, и Кестиан был согласен с ними, но все-таки потихоньку от них записывал происходящее на свой босуэлл — для потомства.

«Грядущие поколения запомнят этот день», — думал он, жалея, что у него нет айны, — тогда он мог бы записать и изображение, не только звук.

— Подождем еще Гештар, — произнес хрипловатый мужской голос: Тау Шривашти.

Как он всеми распоряжается! Былой гнев и унижение шевельнулись в Кестиане, как черный ил на дне потока, но он подавил их. Надо быть выше двадцатилетних обид: мелочность не к лицу тем, кто управляет судьбами планет.

Кроме того, как узнал Кестиан, внимательно слушая и задавая наводящие вопросы, он был не единственным из титулованных юнцов, с которыми Тау заводил романы, а потом внезапно бросал.

«Тау любит молодежь, — обронила вдовствующая супруга Эренарха на одном вечере, когда они все смотрели, как Шривашти танцует с маленькой наследницей Кендрианов. — И не каких-нибудь продажных крошек: его игрушки всегда неопытны, красивы и, разумеется, происходят из хороших семей. Он показывает им, что такое по-настоящему полная жизнь, а потом устраивает им брак с кем-то, кого наметил еще до первой встречи».

Обидно услышать столь откровенные слова о собственном прошлом, но Кестиан не подавал виду, что помнит о нем, следуя примеру Тау.

Он наблюдал за Тау пристально и потому заметил, как тот подал Фелтону сигнал — невидимо для других, одними глазами. Фелтон подошел и подлил какой-то густой черной напиток в кубок Архона Ториганского.

Штулафи ИТалоб выпил и потер свою мясистую щеку, сказав:

— Дьявольски неудобная ситуация.

— Неудобная? — повторила малютка Фиэрин, севшая рядом с Тау. Долго ли ей еще пользоваться его капризным расположением? Кестиан вдруг пожелал ее и подумал, не его ли сына прочат ей в женихи. Надо разузнать, сколько у нее за душой, посмотреть, забыт ли давний скандал или нет. Говорят, что ее брат не умер и находится здесь, на Аресе.

Й'Талоб не ответил, и его взгляд выразил презрительное снисхождение к ее юности и неопытности.

— Неудобная? — скрипуче засмеялась старая Архонея Цинцинната. — Да он ткнул нас носом в эту Лусорскую пачкотню! — Она обвела всех взором рептилии. — Кто, собственно, раскопал эту гадость?

Все потянулись к бокалам или сделали знак слугам принести еще; все помнили короткую речь Торигана на недавнем обеде у Тау: «Шаткое положение нашего Эренарха может еще ухудшиться, если напомнить людям, как его выгнали из Академии десять лет назад — его и приемного сына Лусора, Маркхема лит-Л'Ранджа.

— НорСоту нир-Каддес распространялся об этом, при полудюжине слушателей, — сказала вошедшая Гештар аль-Гессинав почти шепотом, но внятно. — И Лусор, и его сын любили КетценЛаха, а «Мемориа Люцис», исполненная в самом конце не кем-нибудь, а рифтером, бывшим у Л'Ранджа под началом, ясно показывает, кому был посвящен этот концерт.

Она прошла вперед и заняла свое место с уверенностью особы, знающей, что никакое важное совещание без нее не начнут.

Ее тонкая рука протянулась к кубку. Рукава ее изумрудного платья позволяли видеть сложную татуировку на гладкой золотисто-коричневой коже. Кестиан не мог разобрать, что там изображено, но почему-то от этого рисунка у него мурашки пошли по коже.

— Мне кажется, инцидент, о котором идет речь, порочит скорее Эренарха Семиона, чем нынешнего Эренарха. Не надо забывать, что Его Высочество очень ловко умеет высказываться посредством общественных мероприятий, да простится мне столь суконное выражение.

Старый Архон ледяной планеты Бойяр подал голос, что случалось с ним крайне редко:

— Он и о Мандале нам напомнил.

— Полагаю, это можно считать вызовом, — сказала Гештар.

— Какого рода вызовом? — ворчливо спросил Й'Талоб. — Желает он защитить честь семьи своего приятеля или...

— Или это угроза в наш адрес? — подхватил Кестиан, и все головы повернулись к нему.

Тау, не сделавший как будто ни одного движения, тут же передал ему по босуэллу:

(Попытаемся смотреть на вещи позитивно. Штулафи сейчас с нами, но он известен своей переменчивостью. А времени у нас, боюсь, очень мало.)

Кестиана кольнула тревога, смешанная с волнением. Тау что-то обнаружил. Расскажет он об этом всем или только избранным?

Тау воздел руки, и все посмотрели на него, привлеченные этим жестом.

— Друзья, вы говорите так, будто мы собрались здесь, словно какие-то заговорщики, замышляющие нечто злодейское. Ничего подобного: мы собрались, чтобы сформировать совет для поддержки Его Высочества. Если он желает вернуть дому Л'Ранджа утраченную честь, почему бы нам не помочь ему по мере сил своих?

Со своего места Кестиан видел, как нервно шевельнулась Фиэрин. Ей-то что до Лусорского дела? Правда, это был скандал — такой же, как в ее семейке. Ухмылка Й'Талоба напомнила Кестиану, что скандал с семьей Фиэрин произошел как раз на планете этого Архона.

Но Кестиан не успел задуматься, насколько это важно, — Тау улыбнулся ему через комнату.

— А сейчас предлагаю обсудить более конструктивную тему: как нам в условиях, когда государственная машина подорвана целиком, осуществить наш переход по возможности гладко?

— Надо держать все в секрете, пока власть не перейдет к нам, — сказал Й'Талоб.

— Позвольте с вами не согласиться, — с низким поклоном возразил Тау. — Помните, у нас всего четыре дня.

— Никакую экспедицию они не вышлют, — заявила Цинциннат. — Некому будет отдать Флоту приказ, вот срок и пройдет.