Они втолкнули его в машину. На Милбери-стрит Кервилл зашел в магазин кулинарии и принес бутылку виски, портвейна и кульки орешков.

– По закону в кулинарии не полагается продавать выпивку, – сказал Кервилл. – Оттого-то она там такая вкусная. Крыса осушил бутылку портвейна и моментально уснул на заднем сиденье.

– К чему все эти хлопоты, – спросил Аркадий, – ради какого-то пьянчужки? Уэсли и ФБР, наверное, уже ищут меня, а может быть, и КГБ. Тебе тоже достанется. Какой смысл?

– А почему бы не помочь?

Орешки оставляли во рту приятный привкус соли, а виски теплом растекалось по телу. Аркадий видел, что Кервилл страшно доволен собой. Только сейчас до него стал доходить комизм положения.

– Ты хочешь сказать, что действительно проделал все это безо всякой цели?

– Не здесь и не в это время. Дай мне показать тебе наши места.

– А если нас найдут до того как ты привезешь меня обратно?

– Ренко, тебе нечего терять и, знает бог, мне тоже. Мы отвезем Крысу домой.

Аркадий взглянул на покрытую коркой грязи фигуру, спящую на заднем сиденье. Он обедал с Осборном, видел в действий американское правосудие, встречаться с Ириной еще не хотелось.

– Что ж, давай.

– Это мой парень.

Над Канал-стрит мелькали снежинки и раскачивались позолоченные китайские иероглифы.

– Что я не могу понять с самого начала, – начал было Кервилл, – так это как ты стал ищейкой.

– Хочешь сказать, следователем.

– Ищейкой.

– Ладно, называй как хочешь, – Аркадий почувствовал, что это был пусть необычный, но комплимент, возможно, даже извинение. – В детстве я был свидетелем случая, который мог быть и убийством и самоубийством, – он замолчал, удивившись тому, что сказал, потому что не собирался говорить об этом. Следователь заучивает ответ на данный вопрос наизусть, говорит об отеческой заботе известных ему следователей, о необходимости ставить на место уклоняющихся от выполнения обязанностей, пресекать саботаж и защищать революцию. Но сегодня в голове была чертовщина. – Дело было сразу после войны и затрагивало репутации очень больших людей, – продолжал Аркадий. – Я никогда еще не слышал, чтобы так много людей выбалтывали правду. Потому что сама жертва была такой неотвратимой правдой и потому что следователи получили особые полномочия по-своему толковать правду.

Они проехали мимо загадочных витрин с названиями вроде «Все удовольствия», «Рыцари Колумба», «Головная мастерская».

– Тебе не совсем понятно, о чем речь, – сказал Аркадий.

– Давай поясней.

– Скажем, однажды ночью заслуженный артист просит жену выйти из машины и убрать с дороги стекла, а затем сбивает ее машиной. Девушка, комсомолка, должна скоро выйти замуж, укладывает в постель бабку и деда, плотно закрывает окна и, уходя на вечеринку, открывает газ. Трудяга – селянин, почетный агроном, убивает смазливую бабенку из Москвы. Это хуже, чем преступления, – это то, что никогда не должно произойти. Но это правда. Эти факты – правда о новой разновидности русских: мужчине, который может позволить себе содержать любовницу и иметь машину; девушке, которой, если она приведет мужа, придется жить в одной комнате с двумя стариками; о сельском жителе, которому суждено всю жизнь оставаться в деревне за тысячу верст от остального мира. Мы не пишем об этом в своих отчетах, но считается, что мы об этом знаем. Поэтому у нас особые полномочия толковать правду. Разумеется, мы вольно обращаемся и со статистикой.

– Занижаете число убийств? – спросил Кервилл.

– Конечно.

Кервилл передал бутылку и вытер рот тыльной стороной ладони.

– Какой смысл? – спросил он. – У нас убийство – удовольствие. Главная причина смертности молодежи в Америке – убийства. Не успеет покойник упасть на землю, как уже становится телезвездой. Всякий имеет шанс стать звездой. Можно посмотреть войны и еще хлеще – психов, ищеек, кто-то насилует, кого-то перепиливают цепной пилой. Выйдешь на улицу – убьют, лучше сиди дома и смотри телевизор. Мы сейчас говорим об искусстве. Оно больше, чем Детройт, лучше, чем секс и промышленность, вместе взятые, все равно что Ренессанс в Италии, палочки для еды у китайцев, Гамлет без затянутых сцен – мы здесь говорим о погоне в автомобиле, дорогой Аркадий. Если кого-нибудь просто убивают, никто в суете и не заметит. В жизни нет каскадеров. Что тут интересного, когда можно посмотреть куда более эффектное убийство, да еще показанное в замедленном темпе и в особом ракурсе, с пивом под рукой и бабой в кресле? Куда интереснее, чем настоящие ищейки. Теперь все настоящие ищейки в Голливуде, все остальные – подделка.

По Холланд-туннелю они проехали под Гудзоном. Аркадий понимал, что ему следует беспокоиться, потому что уж теперь Уэсли и вправду думает, что он бежал; однако он был в странно приподнятом настроении, словно обнаружил, что говорит на языке, который в жизни не учил.

– В Советском Союзе сведения об убийстве держат в секрете, – сказал он. – Что касается гласности, то здесь мы отстали. Даже несчастные случаи держат в секрете. Наши убийцы обычно хвастаются только тогда, когда их поймали. Свидетели лгут. Порой мне кажется, что свидетели боятся следователей больше, чем убийцы. – Со стороны Нью-Джерси они оглянулись на Манхэттен. На краю миллиона огней в ночи возвышались две белые башни. Он не удивился бы, увидев над каждой из них по луне. – Одно время мне казалось, что я хочу стать астрономом, но потом решил, что астрономия – скучное занятие. Звезды интересны только тем, что очень далеки от нас. Знаешь, что действительно заинтересовало бы нас? Убийство на другой планете.

Указатели показывали направление па Нью-Джерси, бульвар Кеннеди, Байанну.

В горле Аркадия пересохло, и он сделал большой глоток.

– Знаешь, в России не так много дорожных знаков, – он рассмеялся. – Если не знаешь, куда ведет дорога, лучше не езди по ней.

– А здесь мы живем по дорожным указателям. Мы буквально поглощаем карты. И никогда не знаем, где находимся.

Виски кончилось. Аркадий аккуратно положил пустую бутылку на пол.

– У тебя была бабушка! – воскликнул он, словно Кервилл только что о ней сказал.

– Ее звали Нина, – сказал Кервилл. – Так и не стала американкой. До самой смерти. В Америке ей нравилась единственная вещь.

– Что же это такое?

– Джон Гарфилд.

– Я такого не знаю.

– Ничего общего с тобой, пролетарская косточка.

– Это что, комплимент?

– Никто не любил, как он. До смертного дня.

– Что за человек был твой брат?

Кервилл некоторое время ехал молча. Аркадий умиротворенно следил, как в свете фар вспыхивали полоски дорожных разметок.

– Очень добрый. Девственник. Ему трудно было с такими родителями. И с живыми, и особенно с мертвыми. Лакомый кусочек для попов. Сунули ему в руку Святую Чашу и прикрепили на заднице пропуск на небеса. Я, когда бывал дома, вдребезги разносил его алтарь. Насильно заставлял читать Марка Твена и Вольтера. Но это было все равно что швырять камни в святого Себастьяна. Не могу простить себе, что из-за меня он поехал в Россию.

Байонна была застроена серебристыми, ярко освещенными нефтехранилищами и нефтеперегонными колоннами, ну прямо поселение космонавтов на Луне.

– Мы, бывало, ездили на рыбалку на Аллагаш в штате Мэн. Только Джимми и я. Местность принадлежала лесозаготовительной компании – всего одна дорога. Рыбалка отменная – щука, окунь, форель. Ловили когда-нибудь с каноэ? Мы даже зимой туда ездили. Я брал старый «паккард» Большого Джимма и ставил покрышки большого размера. В нем мы словно плавали по снегу. Слыхали когда-нибудь о подледном лове? Пробиваешь дырку во льду и опускаешь леску. – У нас так ловят в Сибири.

– Конечно, пьешь, чтобы согреться. Не заваливало снегом? Не страшно. В хижине консервы, очаг, плита, а дров сколько угодно. Водятся олени, лоси, и всего по одному егерю на тысячу квадратных миль. Никого вокруг, кроме лесорубов и канадских французов, да и те говорят по-английски хуже, чем ты.