– Или можно поехать в Калифорнию, в Голливуд. Можно жить в бунгало у моря, с газоном, с апельсиновым деревом. Никогда в жизни не видела бы этого снега. Могла бы всю жизнь проходить в купальном костюме.

– Или вообще в чем мама родила, – он погладил ее ногу, положил на нее голову, она пальцами ласкала его грудь. Из-за микрофона им только и оставалось, что предаваться фантазиям. Он не мог спросить, почему она так уверена, что они не вернутся. Она умоляла его ни о чем не спрашивать. К тому же во всем, что относилось к Америке, их мысли не шли дальше игры воображения. Он чувствовал, как ее пальцы пробежали вдоль шва, протянувшегося во весь живот.

– Я привяжу своего скакуна к апельсиновому дереву позади бунгало, – сказал он.

– Вообще-то, – сказала Ирина, прикуривая от его сигареты, – не Осборн пытался уничтожить меня в Москве.

– Что?

– Все это – дело рук Ямского с Унманном. Они действовали заодно, а Осборн об этом ничего не знал.

– Осборн дважды пытался тебя убить! Мы же оба были там, как ты не помнишь? – Аркадий невольно вспылил. – Кто тебе сказал, что Осборн тут ни при чем?

– Уэсли.

– Уэсли – лжец, – и повторил по-английски: – Уэсли – лжец!

– Тсс, уже поздно, – Ирина приложила палец к его губам. Она переменила тему разговора, проявила терпение и, несмотря на его вспышку, была удовлетворена собой.

Но Аркадий был обеспокоен.

– Почему ты прячешь метку на щеке? – настойчиво спросил он.

– Так захотелось. Здесь хорошая косметика.

– В Советском Союзе тоже есть косметика, но там ты ее не прятала.

– Там было безразлично, – пожала она плечами.

– А почему здесь не безразлично?

– Разве не понятно? – рассердилась в свою очередь Ирина. – Это советская метка. Я не стала бы прятать советскую метку советской косметикой, но американской косметикой – да. Я избавлюсь от всего советского. Если бы нашелся такой врач, который бы удалил из моих мозгов память о всем советском, я бы пошла на это.

– Тогда зачем я здесь тебе?

– Я люблю тебя, а ты меня.

Ее забила дрожь, она не могла говорить. Он обернул ее простыней и одеялом и прижал к себе. Ему не следовало сердиться на нее, сказал он себе. Что бы она ни делала, было ради них обоих. Она спасла ему жизнь и вызволила вместе с собой в Соединенные Штаты бог знает какой ценой для самой себя, и он не имел права спорить. Он, как теперь все напоминали ему, больше не следователь, а обыкновенный преступник. Оба они были преступниками, и только вместе они могли выжить. Он нашел ее сигарету, упавшую на ковер и прожегшую новую дыру, и поднес к ее губам. Теперь они оба смаковали добрый вирджинский табак. До чего поразительна чувствительность любящего человека, если одним упоминанием о скрываемой метке он так легко причинил ей боль.

– Только не говори мне, что Осборн не пытался тебя убить, – сказал он.

– Здесь так все по-другому, – ответила она и снова задрожала. – Я не могу ответить ни на один вопрос. Ради бога, не спрашивай меня ни о чем.

Они сидели в постели и смотрели цветной телевизор. На экране похожий на профессора тип, сидя за столом рядом с плавательным бассейном, читал книгу. Из кустов выскакивает молодой человек со стреляющим водой пистолетом.

– Боже мой, как вы меня напутали, – читавший книгу чуть не свалился со стула, а книга упала в бассейн. Он указал пальцем на книгу и произнес. – У меня и без того нервы взвинчены, а тут еще вы со своими глупыми шутками. Хорошо еще, что книжка в мягкой обложке.

– Никак Чехов? – рассмеялся Аркадий. – Та же сцена, что вы снимали на «Мосфильме», когда мы встретились.

– Нет.

За человеком с водяным пистолетом гонялись девушки в купальниках, какой-то человек волок за собой парашют, появился танцевальный оркестр.

– Да, это не Чехов, – согласился Аркадий.

– Хорошая передача.

Он думал, что она шутит, но Ирина была целиком поглощена происходящим на экране. Не то чтобы она следила за развитием сюжета, да в этом и не было необходимости – экран сам поставлял взрывы хохота. Он видел, что она поглощена созерцанием яркой голубизны бассейна, пышной зелени листьев авокадо, ярко-красных соцветий бугенвилий у подъезда, разноцветья огней на скоростном шоссе. Она, в отличие от него, сразу определила, что имеет значение на экране. Яркие краски выпирали из экрана, заполняя комнату. На экране рыдала женщина, а Ирина разглядывала ее одежду, кольца, прическу, плюшевые подушечки на плетеной мебели, увитую виргинским можжевельником веранду и закат над Тихим океаном.

Она обернулась и заметила смятение Аркадия.

– Аркаша, я знаю, что, по-твоему, все это ненастоящее. Ты не прав – здесь это настоящее.

– Нет.

– Да, и я хочу все это.

Аркадий уступил.

– Тогда нужно, чтобы у тебя это было, – он положил голову ей на колени и под шум голосов и смех, раздававшийся с экрана, закрыл глаза. Он заметил, что Ирина сменила духи. В России небольшой выбор духов, и у всех у них стойкий запах, которого хватало на день. У Зои любимыми были «Подмосковные вечера». Это был подлинный тяжеловес среди духов. Сначала «Подмосковные вечера» назывались «Светланой», в честь любимой дочери Сталина. Но потом она сбежала со смуглым индийцем. Так что «Подмосковные вечера» были реабилитированным ароматом.

– Можешь простить мне, Аркаша, что я всего этого хочу?

Он уловил беспокойство в ее голосе.

– Я тоже хочу, чтобы у тебя это было.

Ирина выключила телевизор, и в комнату ворвалась темнота. Здание напротив гляделось решеткой из темных пустых окон.

Чтобы успокоить Ирину, он засмеялся и включил купленный ею транзистор. Самба. Она взбодрилась, и они стали танцевать на сером ковре. По стенам следом за ними двигались серые тени. Он поднял ее на руки и закружил. Оба глаза, зрячий и незрячий, широко раскрылись от удовольствия. Значит, и в незрячем глазе сохранилась душа, хотя метка и исчезла.

Когда она была сверху, ее волосы покрывалом падали на оба лица, колеблясь, когда он поднимался.

Когда она была внизу, то была как лодка, уносящая их вдаль.

– Мы никому не нужные изгнанники, – сказал Аркадий. – Ни одна страна не примет нас.

– Мы сами себе страна, – ответила Ирина.

– Со своими джунглями, – Аркадий показал на разрисованные цветами обои. – Со своей музыкой, – он показал на приемник и на спрятанные микрофоны, – и шпионами.

Коричневый паук попал в солнечный луч и стал белым.

Ирина с Уэсли и Ники уехали рано.

В прозрачном воздухе парила белая нитка паутины.

– Как вы, русские, можете курить до завтрака? – спросил Уэсли.

Паук поднялся к висящей в углу паутине. Аркадий раньше ее не замечал, пока именно под этим углом на нее не упал косой луч утреннего солнца. Разумеется, пауки обожают солнце.

– Я люблю тебя, – сказала перед уходом Ирина по-русски.

Паук забегал взад и вперед по нитям паутины, мгновенно ощупывая все на своем пути. Никто не воздает им Должное, а ведь они такие совершенные существа.

Аркадий в ответ сказал «я тебя люблю» тоже по-русски.

Сильно ли отличается американский паук от русского?

– Пошли, сегодня много дел, – сказал Ники, открывая дверь.

Плетут ли они паутину в том же направлении? Чистят ли они зубы таким же образом?

При этой мысли Аркадию стало вдруг страшно.

Общаются ли они между собой?

На тротуарах толпы хорошо одетых людей. Солнце у них за спиной отсчитывало секунды, оставшиеся до начала работы.

«Давно ли Ирина приехала в Нью-Йорк? – размышлял Аркадий. – Почему в шкафу так мало одежды?»

В Москве, наверное, идет снег. Если бы светило такое солнце, как здесь, они бы были где-нибудь на бережку, раздетые по пояс, нежась, как тюлени.

В доме напротив маляры снова принялись за работу. Служащие на следующем этаже время от времени поднимали телефонную трубку, говорили не более одного-двух слов и клали на место. В московских учреждениях телефон был орудием распространения слухов, заботливо предоставляемым государством. Им почти не пользовались по делам, но он был всегда занят.