Точно неизвестно, что стали бы делать николаевские городничие с гоголевским Хлестаковым, но сталинские поступили только так, как могли поступить: они признали в Николае гитлеровского шпиона, подосланного убить любимого наркома, друга Иосифа Виссарионовича, незабвенного героя Первой Конной.

Николая били железными прутьями. Один удар пришелся по щеке и разорвал ее надвое. Через час ему объявили, что ночью, если он до этого не умрет, ему покажут еще кое-что. Не любопытствуя и не обременяя друзей по пустякам, Николай сознался во всем, получил 25 и был направлен обратно в Мариинск. Оттуда его срочно сунули в Суслово — там, мол, народу меньше, а контроля — больше. Николай начал работать в бригаде, потом стал бригадиром, потом учетчиком, потом… потом проезжий контролер прочел его дело и направил в БУР.

Имени и фамилии Нахаленка я не запомнил. Беда, когда в лагере к человеку приклеится какая-нибудь кличка, — он делается безымянным. Конечно, — Гоголь тому свидетель, — меткое русское словечко запоминается лучше казенной фамилии, но для автора воспоминаний все же печально, что многих людей он запомнил, так сказать, неофициально.

Нахаленок был миниатюрным двадцатилетним белобрысым пареньком, не карликом, но просто хорошо сложенным человечком как будто бы детского роста. Смазливое розовощекое личико его всегда имело лисье выражение. На первый взгляд он был весельчаком, хитрецом и балагуром. Но только на первый взгляд. Нахаленок обладал редкостным каллиграфическим почерком — он лепил ровные строки как будто бы печатных букв со скоростью обычного письма. Хорошо считал. Любил во всем порядок (и сам был очень опрятным). Держал язык за зубами. Словом, это был божьей милостью секретарь для лагерного начальника или нарядчика, и многолетнее пребывание безграмотного Мишки Удалого на должности нарядчика было возможно только потому, что учетчиком при нем все это время состоял Нахаленок: какие бы грешки ни водились за Мишкой, но отчетность у него всегда была великолепной.

Нахаленок сел в возрасте двенадцати лет. Дело его было несложным. Отец, донской казак, вернулся с фронта с пулевым ранением легких. Начался туберкулез. НЭП поддержал здоровье, но коллективизация сгубила: птицу отец прирезал, скот забрали, а из-за сада начались распри с председателем, бывшим матросом. Деревья в саду пересчитали, то отбирали, то возвращали, то проводили по саду извилистый заборчик, деливший дедовское добро на свое и чужое. Георгиевский кавалер волновался, чахнул и умер в саду от горлового кровотечения после очередной перепалки с председателем. Потрясенный мальчик упал в обморок прямо на окровавленную траву, убитые горем мать и тетки о нем забыли. Но к вечеру он пришел в себя, зарядил старую фронтовую винтовку и подкрался к дому председателя. Тот как раз сидел у окна, читал газету и пил чай. Мальчик положил тяжелую винтовку между стволом и веткой вишни, получше прицелился и убил человека, которого считал обидчиком отца. Ему дали «террор» и двадцать лет, а всю семью выслали, и она потерялась в сибирских лесах. Из белокурого голубоглазого мальчика в лагерных условиях вырос Нахаленок, правая рука Удалого и смертельный ненавистник Советской власти.

Так же, как Вольф нес в корзине аптеку, так и Нахаленок тащил в ящике фанерки, бумагу, карандаш, ручку, чернила — словом, все необходимое для ведения учета: Николая назначили старостой БУРа, а Нахаланка — учетчиком.

Наше появление вызвало у штрафников удивление: БУР — это самоуправляющаяся блатная империя, и от роду там не бывало ни учетчиков, ни медиков, там всем и всеми единолично повелевал пахан. Один из штрафников осмотрел нас и побежал в барак.

— К пахану с докладом! — усмехнулся Николай. — Ну, чего здесь стоять? Идем дальше, доктор, давайте устраиваться.

— Мы направлены к вам, товарищи, на работу, — обратился я к группе оборванцев, молча глядевших на нас у входа. — Я — врач, зовут меня Дмитрий Александрович, это мой санитар Вольф. А эти товарищи — хозяйственники: вот ваш новый староста барака дядя Коля, а это его учетчик по кличке Нахапе-нок. Все понятно?

Никто не ответил ни слова.

— Нам сказали, что у вас здесь есть две комнатки. Где вход? — спросил Николай.

Ответа не последовало.

— Что же вы молчите, ребята?

Подросток лет четырнадцати, голый до пояса и босой, сморкнулся, утерся и сказал хрипло:

— А мы что… Рябой разрешит — будете здесь жить.

— Мы сюда пришли не сами. Как и вы все. Вон над нами на вышке стрелок, — я показал пальцем на стрелка с автоматом. — Видишь, что у него в руках?

— А ты видел, что у Рябого в руках? — грубо спросил парень в грязном белье и в валенках. — У того далеко, у энтого близко. Понял?

Оборванцы насупились. Кое-кто отвернулся.

— Пошли, Николай Потолкуем с ребятами позднее.

Мы вошли в барак. Он осел в землю так, что казался землянкой. Вдобавок еще и покосился набок.

— Сегодня же начнем ремонт! — громко и бодро, обращаясь ко всем, произнес Булыгин. — Я сейчас вызову ремонтную бригаду с инструментами. Через месяц мы заживем как надо!

В бараке на нарах валялось человек двадцать. Остальных вывели утром на работу. В помещении было полутемно — вместо выбитых стекол пустые места в рамах были прикрыты тряпьем и кусками досок. При звуке чужого голоса лежавшие приподнялись, но никто не произнес ни слова.

И вдруг в сумрачной напряженной тишине, примерно там, где в прошлом году Барашек зарезал Кота, кто-то зашевелился и насмешливо бросил нам гнусавым тенорком:

— В самом деле? А ну ты, ремонтник, подойди до мине поближе — я хочу тебя рассмотреть, на всю твою картину полюбоваться! Бацилла, пусти свет!

Тощий голый мальчишка рванулся с нар, вытащил тряпичную затычку, и мы увидели на нижних нарах несколько положенных стопкой грязных стеганных одеял и подушек и на них возлежащего рыжего рябого старичка в больничном белье. Это был пахан, бандит-рецидивист и честный законник по кличке Рябой.

— Вот я устроюсь в кабинке и вызову тебя к себе! — спокойно ответил Николай и добавил: Сейчас будет обед, доктор, время не ждет! Вон наши кабины! Идем!

Налево от входа виднелась в стене дыра от сорванной двери, а позади нее темнело пространство, в котором угадывались маленькие комнатки. Под пристальным взглядом молчавших штрафников мы заглянули с порога. В первой, проходной, валялись на боку две бочки для параш и обломки вагонок. В проломе второй двери виднелись сложенные у стены старые доски.

Булыгин преобразился: выставил челюсть вперед и вдруг стал капитаном на мостике корабля.

— Вольф и Нахаленок, параши выкатите во вторую комнату, поставьте на попа и покройте досками — это будет стол для доктора. Он сейчас начнет прием. Окно в задней кабинке есть? Вольф, снаружи и изнутри очистите его от мусора! Я с доктором соберу из обломков четыре спальных места. Живо! Нахаленок, на вахте перепиши людей к обеду — я начну раздачу сам! Пошевеливайся! На носках!

Параши в БУРе не приняты — они считаются роскошью, ночью все бегают в уборную. Поэтому рассохшиеся бочки не очень пахли, и когда мусор и пыль были вытряхнуты, оказались пригодными для медицинского стола. Но, когда Николай и я стали ворошить груду ломаных досок, то обнаружили под ней голого человека.

Минуту мы молча копались в темноте руками.

— Мертвый, что ли? Убит? А, доктор?

— Да нет, живой… Крови не чувствую… Теплый… В обмороке, как видно… Не пойму!

Вдруг тело зашевелилось, две дрожащие горячие руки схватил мою руку и кто-то прижал ее ко рту. Это был страстный поцелуй. Послышались приглушенные рыдания. Моя рука вдруг стала мокрой. Я выдернул ее и отер о штаны.

— Кто это?!

— Тише, доктор! Ради бога! Это я, Коля-Чечетка! Цыган! Позавчера начальник за одно дело посадил меня сюда… Рябой заставил играть в двадцать одно… Я не умею, доктор! Яхонтовый, изумрудный мой доктор, я не умею! Рябой в два счета раздел меня наголо. Потом заставил играть на отмазку… Я опять проиграл… Он говорит: «Теперь ты, Чечетка, будешь нашим директором по снабжению!» «Как так?» — спрашиваю. «Очень даже просто: кажную ночь будешь лазать в зону и обратно за махрой и хлебом». А я, доктор, мой бестелесный ангелочек, я боюсь — ведь через две огневые дорожки лезть! А? У меня воспаление тонкой кишки! Я ночью не полезу, не смогу и вот жду казни: зарежет меня после отбоя Рябой! Собственноручно! Спасите! Дядя Коля, я у вас в бригаде работал! Спасите! Спасите!!