Вот холодный белый луч солнца чуть скользнул по стене, и мне уже не лежится — весна! Шесть часов утра. На развод не идти — сегодня день отдыха, первый за истекший месяц: весной не дают обычных выходных раз в десять дней. Сейчас позавтракаем с Анечкой и айда гулять, у нас впереди целый счастливый день! К тому же до обеда я выступаю с докладом в нашем кружке — а это тоже радость: я готовился с чувством, что держу в руках шелковую нить.

У полочки с лекарствами выстраивается очередь больных. Буся остался работать в старом бараке, а потом освободился, теперь мне помогает тихий, тщедушный подросток Антип-ка. Он грамотный и выполняет все мои указания. Тяжелых больных и смертности нет, и мы оба хорошо справляемся с работой. В очереди за лекарствами одни старички, они явились, чтобы опрокинуть обязательную рюмочку перед завтраком.

— Сколько у тебя сроку, отрок? — степенно спрашивает бородатый больной: это священник, им в лагере оставляют бороды.

— Двадцать пять! — понурив голову, отвечает Антипка, ловко орудуя бутылями и бутылочками. Он твердо знает, какое лекарство «от головы», какое от «живота», какое «от груди».

— Четверть века! Плохо же ты начал жизнь, милый человек, очень плохо! И за что тебя похоронили?

Антипка мнется. Отвечает нехотя и чуть слышно:

— За убийство.

Священник всплескивает руками. Потом широко крестится. Вид у него скорбный.

— За убийство! И такой молодой! Ах, боже мой, боже мой! Какое нынче время! Понимаешь ли ты, отроче, что душеубийство — грех превеликий, и бог его не прощает? Не понимаешь, конечно! Кого ж ты убил?

— Районного оперуполномоченного, — покраснев, шепчет Антипка. — Я из семиреченских казаков.

Священник успокоенно вздыхает. Бодро крестится. Теперь его лицо излучает свет.

— Гм… Уполномоченного? Ну, сей грех не велик, бог его тебе простит, отрок! — басит он и расправляет усы.

Больные смеются, пьют, крякают и благодарят.

— Вот спасибо, доктор! Спасибочки! Поддержали с утра!

Хмурый санитар с улыбкой распахивает дверь и говорит:

— Морген, фрау Анна пришель!

— Вот и я! Привет, Вольф! Доброе утро, товарищи больные! Всем желаю здоровья,' старички! Здравствуйте, Дмитрий Александрович!

Анечка в дверях с двумя котелками — своей порцией баланды и с праздничной добавкой, этот котелок от завидущих глаз прикрыт беленькой тряпочкой.

— И тебе доброго утра желаем, Михайловна! — хором отвечают больные, улыбаются, допивают лекарство и уходят. Они любят Анечку за ласковость и внимание — именно их не хватает в лагере, и за привет и улыбку усталые люди готовы отдать душу.

Мы съедаем нашу баланду и полагающиеся на завтрак кусочки хлеба. Он уже без полыни, и не только по названию, но даже по виду и вкусу вполне похож на настоящий хлеб. Когда обязательная и скучная часть завтрака кончена, Анечка снимает с плитки и ставит на стол котелок, прикрытый тряпочкой. Открывает — и сладкий пряный запах заполняет комнату: в котелке крупная желтая пшеница, сваренная в сладкой воде. Мы начинаем болтать, смакуя сладкую кашу. Спешить некуда: заключенные не украдут, начальства сегодня в зоне нет.

— Я с вечера поставила котелок на плиту в прачечной; дежурила Шурочка и обещала доглядеть до утра, — говорит Анечка. — Но этот новый зав баней, Некрасов, все выслуживается: с вечера не хотел пустить меня с котелком в прожарку…

— Выжимал свою долю, гад? Или боится Рачковой!

— Наверное. А сегодня утром я хотела сполоснуться перед завтраком, так он заметил и стал выгонять из моечной: «Сейчас придут мыться доктор Рачкова из амбулатории!» Вот подхалим! Я, разумеется, дала отпор: «Во-первых, Тамара не доктор, а бывшая жена секретаря обкома и зав амбулаторией, а во-вторых, она заключенная, как и я: пусть моется рядом, я не кусаюсь». Смолчал, поджал губы. Тамара с Галькой явились и, оскорбленные моим присутствием, молча помылись и поскорее ушли. Тамара — противная баба!

— Безусловно, Карфаген должен быть разрушен! Но я не забуду ей, что в январе она записала нас обоих в этап. Если бы не Семичастная, мы были бы далеко. И не хлебали из одного котелка.

— Она нам завидует. В январе бежал Степа, и она нас преследует. Ты будешь вскрывать его сегодня?

— Завтра. Сегодня праздник. Тамара после исчезновения Степы начала обхаживать меня.

Помнишь, я рассказывал? «Побрейте бороду, и я ваша». И прочее. Когда я дал понять, что номер не пройдет и за премиальные пирожки не продаюсь, то она свела с нами счеты.

— Вы узнали от Плотникова Степину историю?

— Да. Он смастерил себе молоточек на длинной ручке и на зажигалки выменял у вольняшек форменную фуражку с молоточками. Сбежать из РМЗ легко. Добежал до станции, под видом железнодорожника вскочил на проходящий товарный поезд и отправился домой. Побег удался, потому что все бегут на запад, а он бежал на восток — у него мать и жена в Красноярске. Повидался и отправился на север искать работу у лесосплавщиков. Его поймали и направили сюда для показательного суда. У нас на станции, ночью, он побежал на рывок и получил пули в спину и в затылок. Жалко. Хороший был парень. Но дурак.

— Потому что бежал домой?

— Нет, потому что бежал вообще. Куда у нас денешься без паспорта? К блатным? Так ради этого не стоит бежать.

— Жаль культурного человека. Он тосковал по семье.

— Тоску надо зажать в кулак.

— Нам легко говорить: у нас семья здесь, за загородкой. Тамара купила его тело, а душа рвалась домой. Не спешите так, давайте растягивать еду. Вот в тряпочке сахарный песок — подсыпьте еще, сладкий верх мы съели.

— Когда обещают следующую выдачу? В штабе это известно?

— Ты побил Ильина, который в бухгалтерии выписывает сахар, и я с ним не разговариваю. Но ты молодец!

Мы опустили ложки и посмотрели друг на друга.

— Да, — с гордостью ответил я и расправил плечи.

— И напрасно.

Дело было так. Ранней весной объявляется общая уборка всего хозяйства — складов, машинно-тракторной базы, бойни, мастерских. На аврал выводят всех, даже штабников и медсанчасть. Какой-то счетовод по фамилии Ильин, толстый, широкоплечий мужчина средних лет (если он заведовал выпиской продуктов, то, надо полагать, сам-то в еде не нуждался), давно заприметил Анечку: она работала теперь за зоной на сыроваренном заводе и в какой-то мере ему подчинялась. Человек, имеющий лишний кусок пищи, — в лагере всесильный господин и стесняться ему нечего и некого. Намекнув несколько раз, что может улучшить ее положение, Ильин воспользовался удобным моментом и во время аврала, где-то в укромном уголке, прижал Анечку и пустил в ход руки: о согласии он не спрашивал, noTorvfy что в нем не сомневался. Вечером Анечка пожаловалась мне. На следующий день, после утреннего приема, я отправился в бухгалтерию штаба. В большой комнате сидело за столами человек десять счетоводов из заключенных, а возле них толпились чекисты в форме, зашедшие для разных деловых расчетов.

— Кто здесь Ильин? — громко спросил я, остановившись у двери.

— Я.

Я подошел к его столу.

— Встаньте.

Когда Ильин встал, я влепил ему тяжелую затрещину в лицо и несколько раз всадил кулаками увесистые тумаки под жирные бока. С криком «Помогите! Бьют!» Ильин бросился к дверям, но я успел поймать его за ворот, уперся ногой в дверной косяк и стал колотить по затылку. Наконец, он вырвался и удрал. Молча наблюдавшие эту сцену офицеры опять занялись своими делами. Позднее они заявили оперу, что ничего не заметили и ничего не знают.

— Помните, как Василь подрался из-за вас с Андреем? Василь победил, и вы достались ему. Теперь победил я, и вы — моя! — с гордостью сказал я тогда Анечке и стал героем зоны: женщины смотрели на меня с восхищением. И все же это оказалось отчаянной и необдуманной выходкой.

Меня на десять суток посадили в изолятор на съедение клопам. Позднее этот случай помог Рачковой сунуть нас в этап как штрафников. Анечка пострадала больше: ее выслали на седьмой лагпункт. Начальником там был Солдатов, выгнанный раньше из милиции, где он занимал должность постового. Неограниченная власть сделала из Солдатова сатрапа — со штрафниками на своем лагпункте он делал, что вздумается. Анечку он положил на промерзший пол у самой входной двери. Постельных принадлежностей не дал. Началось воспаление легких. На все просьбы молоденькой вольной медсестры Олечки Солдатов упрямо отвечал: «Пусть подыхает!»