Федька выпил, закусил и опустил изувеченное лицо в сильные, большие ладони.

— Как жить?

— Честно. Рвать с шалманом.

— Для чего?

— Для себя. Для нее. Для ребенка. Для общества. Ведь если уйдешь из шалмана, то станешь гражданином. Хватит силы?

Федька не поднимая лица сказал глухо:

— Хватит.

Помолчали

— А если твои блатняки тебя найдут? У вас же за это смерть?

Долго молчал Федька-Шрам, наконец, нехотя буркнул:

— С шалмана бежать трудней, чем с лагеря. Да, здесь за неудачу срок, а там — смерть. Но я понимаю, что с шалманом легче рвать здесь, в лагере. Решить проблему не отходя от кассы, как говорится.

— Ну?

— И я отмерю свою судьбу сам. Понял? Сам!

Зимой в Сибири смеркается быстро. Я вышел на крыльцо, поглядел — уже темновато. Время повидать Анну Михайловну в рабочем женском бараке после ужина ушло, и самоохранник уже запер калитку в рабочую зону. Я посмотрел на небо — на западе оно еще светилось бледно-зеленым сиянием, на сиреневом снегу четко рисовались все характерные особенности человеческой фигуры. Меня узнают с первого взгляда. Что-нибудь предпринимать пока опасно.

Я пошел к уборной.

— Это вы, доктор? — крикнул с вышки стрелок.

— Карп Карпыч?

— Он самый. Подь сюды, мил человек.

Снег в сильный мороз рассыпчат, как мука. Я подошел ближе. Через перила вышки чуть возвышался воротник дохи, а в нем вертелась головка маленького старого колхозника из соседней деревни Карп Карпыча, военнообязанного стрелка последнего набора. Он любил заходить в амбулаторию — выпить чего-нибудь: нашатырно-анисовые капли его вполне устраивали. Карп Карпыч по складу ума родился философом и любил беседовать на самые отвлеченные темы.

Теперь он свесился через перила и спросил, притопывая ногами от холода:

— Ты скажи, мил человек, есть бог аль нету?

Стуча зубами от холода, я с трудом крикнул в ответ:

— Ты, стрелочек, заходи завтра в амбулаторию — я принимаю после обеда.

Карп Карпыч громко шмыгнул носом и возразил сверху:

— Пошто виляешь? Ты скажи таперича по всей учености, есть бог аль нету?

Делать было нечего — приходилось принять вызов. Стоя по колена в снегу, я задрал вверх голову:

— Наука этим вопросом не занимается. Это — вопрос веры. Наука — от разума, вера — от чувства. Кто может верить — пусть верит. Наука не отрицает бога и не подтверждает его существование. Ей до бога нет дела. Она заведует знаниями.

Карп Карпыч довольно хихикнул сверху.

— Тута я тебя и изловил, любезный ты мой ученый. В Катехизисе имеется глава «Доказательства бытия божьего», а в книге по научному социализму — глава «Доказательство того, что бог не существует». Ага! Поймался? Что скажешь?

Я посмотрел на небо. Темнота сгущалась. Крикнул:

— Поп, желающий что-то доказывать, — неверующий безбожник, верующему доказательства просто не нужны. Социалисты, доказывающие отсутствие бога, — верующие наизнанку, — оба они торговцы, старающиеся охаять товар конкурента. Получаются две фирмы, спорящие из-за покупателя. Наука с религией не встречается и споров с ней не ведет: они ходят по разным дорогам!

— Хто йдеть? — вдруг дико заорал Карп Карпыч, проворно повернувшись куда-то вбок.

— Оперативный уполномоченный капитан Долинский! — ответил из темноты спокойный голос.

Я воспользовался случаем и юркнул за угол барака.

Ценный подарок можно испортить некультурностью и бедностью передачи. Нет, в такой вечер я не должен останавливаться ни перед чем! Твердой рукой я вырвал драгоценный лист из тетради моих записей. Сел. Задумался.

Написать «уважаемой» скучно, дорогой» — навязчиво. Лучше всего — «милой»: это тепло и корректно, ни много, ни мало. «Милой Анне Михайловне от…» от человека, который… что? Уважает? Любит? Интересуется? Не то, не то… «Которому она дорога»? Слишком сильно. «Приятна»? Слабовато. «Который о ней много думает». А? Удачно!

Милой Анне Михайловне от человека, который о ней много и хорошо думает!

Очень, очень удачно!

Я каллиграфически написал эту фразу, сложил листок в четверку, аккуратно завернул кошачью ногу в александрийскую бумагу, а записку осторожно подсунул сбоку. Получился довольно элегантный пакет, нечто вроде коробки шоколада или шкатулки с жемчужным ожерельем. Я повертел пакет, посмотрел на него со всех сторон и, улыбаясь от радости, сунул за пазуху.

И вдруг похолодел от ужаса: «А вдруг она не захочет есть кошачье мясо?» Я вспомнил так полюбившуюся мне брезгливую складку в углу красиво очерченного рта. Да, она откажется!

Я сел на табурет.

А если сказать, что это кролик? Гм… Она никогда не ела кошек и ничего не узнает. Но после все может выясниться…

Надо предупредить Федьку! Но тогда знак искреннего чувства будет осквернен ложью!

Я растерялся. Так идти или не идти?

И вдруг вспомнил окорочок, как будто отлитый из желтого золота… Эх, была не была… Вперед!

Я осторожно пробрался позади нового барака к середине забора, — к месту, равно отдаленному от обоих вышек. Потрогал забор. Дерево промерзло насквозь и звенело, как стеклянное. Черт! Что делать? Забор высокий и такой неустойчивый: хороший лес начальники украли себе и заменили гнильем, а ставили забор заключенные. Кое-как. Всякий понимает, что такое работа раба…

И вдруг я вспомнил сияющие от радости глаза Анны Михайловны, когда она сегодня угощала меня тюрей. Так вот как я плачу за добро! Я подпрыгнул, ухватился за обледенелый верх, повис, коленками уперся о столб и полез наверх. Забор затрещал и пошатнулся.

— Кто там? Стрелять буду! — по-петушиному прозвучал голос Карп Карпыча.

Я закинул ногу на другую сторону и приготовился спрыгнуть в рабочую зону. Чуть нагнулся в ту сторону, начал было заносить вторую ногу и… И вдруг забор с треском и грохотом ожил, закачался, размахнулся и сбросил меня далеко в сугроб на рабочей стороне, а сам со стоном и стеклянным пронзительным звоном повалился за мной вслед, от края до края, через всю зону, от вышки до вышки!

— Пущаю ракету! Стреляю! — кричал Карп Карпыч, впопыхах путаясь с ракетой и винтовкой. Я поднялся на четвереньки, огляделся и, пригнувшись пониже, побежал к баракам. Очутился за углом, когда Карп Карпыч пустил, наконец, ракету. Все кончилось удачно. Тут только я вспомнил о кошачьей ноге. Сунул обмерзшую руку за пазуху. Ноги нет!!!

Чуть не плача, я окаменевшими пальцами я расстегнул бушлат. Нога зацепилась за поясок телогрейки, драгоценный пакет повис совсем низко. Я едва не потерял его в темноте. Но все же дело было выиграно, и я поспешно зашагал к женскому бараку.

В бараке было тепло. Только у входа, сгорбившись, сидела ночная дневальная, тощая, высокая старуха по кличке Швабра.

— Кто ето? Вы, доктор? К кому?

— Больные есть? Сегодня в бане Иванова жаловалась на простуду.

— Да нет, она, вроде, здорова. Собирается на ночное дежурство в бане. Вон она копошится у печки, чай греет, однако.

Мы стояли у печки над теплым чайником и делали вид, что греем руки. В темноте наши пальцы иногда встречались. Самые кончики. Коснутся — и сейчас же пугливо отскочат назад, чтобы сейчас же снова начать игру. Мы что-то говорим — нельзя же молчать. Говорим для Швабры и шепотом, чтобы не будить спящих. О чем? Ни о чем. Говорим, чтоб не молчать. О чем-то обычном, привычном, своем, лагерном. Не всели равно?

По-настоящему сейчас говорят наши глаза. Ради нескольких минут такого немого разговора я и пришел сюда.

— Бедный Али, — шепчет Анна Михайловна.

— Не говорите о нем.

— Почему?

— Нельзя. Мы можем проснуться.

Коптилка чуть освещает наши лица. Я вижу благодарную улыбку. Домашний халатик с крупным рисунком. Кругом густой полумрак. Мы одни. Это сон.

Но Швабра глухо кашляет у двери. Она не спит. Надо говорить. Я начинаю:

— Сегодня с третьего привезли умершего. Там недавно была начальница и в отношении одного больного старика сказала, между прочим, что ему было бы полезно ввести под кожу паховой области раствор поваренной соли.