Паук после памятного допроса у Долинского отсидел пятнадцать суток в карцере и затем был бессрочно водворен в БУР. Дерзкий вызов оперу обошелся духарю дорого: он уже не поднимался с нар и умер.

В течение года Паук еще несколько раз добывал мазуту для Грязнульки, не пользуясь ее ответной благосклонностью: это был платонический роман, романтическая связь законного вора с самой красивой из молодых уркачек — такая связь нужна законнику для поддержания престижа, как нелепые убийства случайных людей или наскоки на начальство. Теперь все было кончено: Паук лежал навзничь с широко раскрытыми пустыми глазами и цепь его преступлений и страданий была оборвана.

— Эх, пройтиться, что ли, — громко и вызывающе прозвучал молодой голос. Курчавый русый подросток по кличке Барашек спрыгнул с нар и, на ходу натягивая на себя полушубок, прошел мимо.

— Звиняюсь! — насмешливо процедил он сквозь зубы, задев кого-то из нас болтающимся в воздухе еще ненадетым рукавом.

Волкова испуганно выпрямилась. Вдруг Кот обеими руками обхватил ее за шею и щекой прижался к ее груди.

— В чем дело? Как вам не стыдно! Нахал! — вспыхнула она.

На нарах кто-то хихикнул. Но руки Кота разомкнулись, и щека медленно поползла вниз по груди Волковой: нарядчик оседал наземь.

— Доктор… я… убит…

Оцепенев от ужаса, Волкова и я смотрели, как ноги нарядчика подогнулись, он опустился на колени, потом пригнулся головой еще ниже. В мертвой тишине гулко стукнул лбом о грязный обледенелый пол и замер. Из выгнутой колесом спины торчал небольшой нож.

Анна Михайловна сидела на моей койке. Перед ней на столике стоял медицинский тазик. Она хотела казаться спокойной, но бурная радость так ярко светилась в глазах, что я остановился и уже с порога сразу заметил, что в тазике красуются два ломтика хлеба, а на них — аккуратные кусочки сала.

— Радость! — сказала она торжествующе. — Я получила посылку от дочери Лины! Смотрите-ка на полку: вот мешок с сухарями, а здесь в тряпочке — кусок сала! Здорово?!

— Конечно, — проговорил я печально. — А я не получу ничего. Мои уже умерли. Отдача невозможна.

— Глупости! Вы доставали пышки!

— Да, пока мне делала авансы повариха…

— Забудьте о ней! Давайте жить счастливым моментом.

Мы усаживаемся к столу. Боже, какой деликатес может сравниться с кусочком сала на ломтике черного хлеба? Мы языком прижимали сало и хлеб к небу и сосали их как лакомство.

— Однако повариху я не забуду, — наконец проговорил я. — Она рассказывала, что ее дочь работает судьей где-то на Волге, кажется, в Сызрани. Пишет, что не может спать по ночам: судьи получают разверстку на число осужденных и количество лет срока. Цифры теперь меньшие, чем были в тридцатых годах, но и возможности выполнения плана ухудшились — теперь столько не арестовывают.

— Так она не знает, откуда набрать людей для забоя?

— Нет. Как выполнить план по количеству лет. А выполнять надо. План у нас имеет силу закона. А где же баланда?

Но у Анны Михайловны запас чудес не истощился. С видом фокусника она открыла котелок и победоносно засмеялась:

— Это тюря! Четыре сухаря я выменяла у нас в бараке на большую луковицу, накрошила в холодную воду, добавила ломаных сухарей, посолила, и'получилась тюря! Попробуйте!

— Отлично! Напоминает окрошку со стерлядью в белогвардейском ресторане в Париже около Большой Оперы. Только вкуснее!

Это был великолепный обед. Сначала мы ели молча, ощущая все оттенки неописуемого удовольствия, потом принялись болтать. О чем? Конечно, о чем-то лагерном, ведь это был наш мир. Но главное в этом разговоре было то, что беззвучно говорили глаза. Это было прекрасно. Мы были счастливы.

— Да, остаться в БУРе без охраны с двумя трупами — неприятное дело! — закончил я рассказ.

— А Барашек?

— Вернулся из уборной, вежливо попросил у меня таблетку «от живота». С чувством проглотил и вышел с нами к вахте сообщить об убийстве. Сейчас он в ДОПРе, поел в тепле и наверное блаженно дремлет на коечке с шерстяным одеялом и белой подушечкой. Для Кота это расплата за утреннюю грубость с порезавшимися. Я слышал, как Васек-Хромой, один из урок, пообещал Коту, что сегодня же он получит отплату. Барашек раньше шестерил Хромому.

— Не спешите, а то тюря кончится! У нас есть время до трех часов.

— Мне надо в баню резать мыло. Слушайте: Кот убит из-за Грязнульки — он с ней жил, а жить с ней означает необходимость ее кормить. Баня — это поле деятельности многих воров, но всем добычи не хватает, и они грызутся между собой. Я предсказываю, что следующим мужем Грязнульки будет Боб-Горилла.

— Боб?

— Он самый. Вы видели его голого? Какая татуировка на спине — красный дракон! Горилла — красавец.

Но, чтобы иметь в лагере роскошную мускулатуру, нужны деньги, и Боб в бане — главный расхититель. Он связан с прачкой Валей, а мазуту ему выносит за зону второй красюк — Валька Романов, тот, который сегодня повез в Мариинск нашего Али-Мухамеда. Да, да, не удивляйтесь, это так.

— Откуда вы все это знаете?

— Да ведь я работаю в бане и все вижу.

Я почесал переносицу и задумался.

— Будьте осторожны. Никому ничего не говорите. Вы ничего не знаете потому, что ничего не замечаете. Поняли? Иначе могут убить и вас. Горилла заведует секцией выздоравливающих — Горилла и ослабленные. Ха-ха! Но выводить его на работу за зону запретил сам Долинский.

— Поняла. Я иду. Свидание в бане.

— В три часа.

После ухода Анны Михайловны я осторожно прикрыл дверь и вынул из-под подушки мои новые кальсоны. Искусство требует жертв, и хотя мне грозил промот и лишение дальнейшего получения обмундирования, я смело вырезал из штанин два аккуратных куска и обклеил материей обложки двух тетрадей — с черновиком и беловиком первой и второй частей африканского романа под названием «Тэллюа или начало одного путешествия» и «Бубу или конец одного путешествия». Клей мне принесли из столярки, две краски — красную и зеленую и черную тушь подарил Борис Григорьев. Я быстро смешал две краски и получил коричневый цвет, которым загрунтовал фон. Затем черной тушью провел волнистые косые линии, между которыми набросал на одной тетради красные, а на другой — зеленые блики: красный цвет должен был символизировать жар Сахары, где произошла встреча героя с туа-рэгской красавицей, а зеленый цвет изображал таинственную чащу девственного леса Конго, где герой романа встречает пигмейского вождя Бубу.

На передней стороне обоих обложек я нарисовал медальоны с профилем героя, девушки и дикаря. Все было тысячу раз заранее обдумано до мелочей, и поэтому обе обложки были готовы через двадцать минут работы-наслаждения. Это была недурная приманка для лагерной цензуры, а в получении штампа от лейтенанта Фуркулицы я не сомневался. Когда все было готово и обе тетради высушены у печки над котлетами из очисток с помойки, я показал свою работу Щеглову, Абашидзе и Островскому. Все похвалили замысел и выполнение, а кальсоны посоветовали потихоньку раздобыть у зав баней — он подторговывал бельишком.

Майстраха в бараке уже не было: проезжий московский ревизор обратил на него внимание, и теперь отставной комдив жил в отдельной чистенькой кабинке с личным дневальным, — он писал какие-то секретные соображения о ведении войны с немцами. Однажды, когда я постучал в дверь и получил солидное «войдите», увидел, что Борис Александрович обложился акварельными красками, кистями и листами александрийской бумаги.

— Вот, взгляните, — важно пробасил он. — Я вырабатываю эскизы орденов для наших героев. Война затягивается, и с одними Красным Знаменем и Красной Звездой нам не обойтись. Да и политический фон борьбы теперь другой. Я предлагаю ордена имени Кутузова и Суворова. Смело? Еще бы! Уверен, что полковнику это понравится и он протолкнет идею вверх уже от своего имени. Пусть! Кабинка и дневальный этого стоят!

— Доктор, примите труп, кого-то из наших подобрали на дороге! — крикнул мне Коля-Медведь, когда я шел в барак вместе с Николаем Кузнецовы, нашим поэтом.