— Хто йдёть? — вдруг опять проревел за стеной простуженный бас часового.

— Товарищ Голод! — в тон ему зарычал Николай Петрович — он был шутник.

— Прррроходи! — хором ответили танцующие.

Но на танцах принято говорить, и, задыхаясь, мы тоже старались поддержать обстановку салонной бездумности.

— И всё-таки мои стихи — не бегство от действительности! — сказала мне Катя. — Это попытка препарировать её скальпелем. Когда я ищу формулировку для мысли, то мозг напрягается до предела, — ведь нужно втиснуть страницу холодной прозы в считанные слова страстной стихотворной строки. Я работаю для себя!

— А я есть хочу! — неожиданно захныкала Малышка.

Страстно сплетённые руки разжались.

Это было не смешно и не трагично. Это было великолепно. Потому что человечно.

В бараке темно, — лишь у печки коптит робкий огонек самодельной лампады. Под ним клюет носом больной, назначенный на эту ночь дневальным.

Тихо.

Но уже в дверях сквозь однообразное сопенье и бормотанье спящих я различаю из дальнего угла какие-то другие, живые и бодрые звуки. Что там делается? Держась рукой за края верхних нар, я осторожно пробираюсь в полной темноте на странные звуки. На нижних нарах у стены больше чувствую, чем вижу копошащиеся фигуры и чиркаю над ними спичку. Обычно очень неприветливая начальница Набережнова как раз сегодня подарила мне коробочку. Вожу робким дрожащим огоньком и вглядываюсь.

Снизу на меня оборачивается недовольное, потное лицо Петьки. Под ним лежит новый больной, молодой поносник. Он судорожно поводит в воздухе руками и ногами. Припав к нему на грудь, санитар своей здоровой рукой старается отвести руки больного, а другой, искалеченной рукой, душит его: при коротенькой вспышке света я успеваю различить, что единственный страшный палец, как нога осьминога, обвился вокруг тощей шеи, — розовый хобот уже впился в судорожно трепещущее горло.

— Ты что это делаешь, а?

Петька ослабил хватку и отдышался.

— Да вот, доктор… Они, гады, все как есть умирають под утро и ихнее барахло достаётся дяде Васе на сдачу… А ведь кажная тряпка в лагере деньги тянет, она — хлебушек! Поняли? Так я хочу помочь — ему всё равно помирать, а я человек рабочий и нуждаюсь в питании…

Спичка погасла. Петька снова припал к лежащему, — я услышал из темноты предсмертное хрипенье.

— Оставь, гадина! Брось, слышишь!

— Не брошу.

— Брось, говорю!

— Уйти от греха, доктор. Просю убедительно!

После огонька спички у меня перед глазами в темноте плыли светлые пятна. Я нащупал табуретку и поднял её. Но тяжёлая, грубо сколоченная вещь выпала из пальцев, и я услышал, как острый угол громко тюкнул Петьку, надо полагать, по темени: Петька хрюкнул и на четвереньках пополз прочь.

Я постоял немного, держась обеими руками за края верхних нар. Это был приступ слабости: хотелось не закурить, а лечь на койку и закрыть глаза. Из темноты снизу донеслось слабое лепетанье:

— Спасибо… доктор… спасли…

Я ничего не ответил. Обычный день кончился. Денёк-серячок. Мешанина лиц, разговоров, поступков. Год, прожитый за день от подъёма до отбоя… Жизнь в загоне, где люди всякого сорта насмерть притиснуты один к другому грудь с грудью… С меня на сегодня всего довольно. Отбой был, и я имею право на отдых. И я поплёлся вдоль нар на лампадку дневального. И вдруг вспомнил — нет, мой день пока не кончен: осталось ещё одно очень неприятное дело.

Утром Борис Александрович Майстрах после короткого комментария сводки Совинформбюро отвёл меня в сторону и загадочно прошептал:

— Сегодня после отбоя жду вас в кабинке нового барака. Рядом с уже заселённой женской секцией. Очень, очень важное сообщение. Касается лично вас. Приходите точно.

Лицо у него стало очень серьёзным, суровым и многозначительным. Он плотно сжал губы и насупился.

— Зачем такая таинственность? Говорите сейчас!

— Не могу. Будьте осторожны. Вами интересуется Оперчекистская часть. Потом всё поймёте.

Он грозно поднял палец и кому-то погрозил в пространство.

По ночам Майстрах дежурил в строящемся бараке, чтобы кухонные истопники и барачныё дневальные не растащили доски на растопку. Место свидания обеспечивало секретность, но… Я терялся в догадках… Весь день не находил покоя. В чём дело? У нас нет прав, нет защиты… Лицо у Майстраха было такое значительное… Кто-то донёс?! Возможно! Это Тамара Рачкова, никто как она… И я с ненавистью весь день смотрел на кокетливый домик амбулатории, в окошечке которого иногда мелькала красивая голова. Конечно, за мной водились грешки, — маленькие, как за всяким лагерным врачом, и большие. Очень большие. Из них главным и особо злонамеренным были записки о Норильске. Правда, опасные страницы перетасованы с менее опасными и слиты в книгу, которую я назвал «Три девственности», потому что падкий на эротику лейтенант Фуркулица при обыске мог просмотреть политический характер записей. Эту тетрадь я как-то обещал дать почитать нашему больничному врачу (фамилию не помню), ленинградскому косметологу и острослову. Он зашёл за ней, не застал меня в кабинке и приколол к двери такую записку:

Эта игривая записка и была наклеена на обложку. Я крепко на неё надеялся, но… Если тетрадь попадёт к оперу, то мои надежды напрасны: Долинский — умный человек. Но сейчас не в этом дело: что мне надо делать именно теперь? Сию минуту? Порвать записки? Порвать?! Я содрогнулся от одной мысли… Один тоненький голосок во мне исступлённо кричал: «Рви! Своя шкура дороже — будет она, будут и новые записки!» Но другой суровый голос предостерегал: «Нет, не спеши!

Если Майстрах сексот, то оперу уже всё известно. Нужно узнать, в чём дело, а потом будет видно! Ах, как тянется проклятый день! Хоть бы скорей поговорить!»

Я положил заветную тетрадь на заслонку печной трубы, чтобы в случае прихода Долинского успеть бросить её в огонь, приказал дневальному топить вовсю до моего прихода и, стиснув зубы, отправился на тайную встречу.

Новый большой барак строился перпендикулярно к старому, в котором я работал. Из окна своей кабинки я видел тусклый свет в окне будущей врачебной приёмной, где сейчас дежурил Майстрах. Другой конец этого барака упирался в больницу № 1, оттуда через поле капусты и картофеля светилось окно в кабинке Тары Исмайловны. Я сделал вид, что иду по делу к Таировой, с больничного крыльца осмотрелся, убедился, что обхода надзирателей и шляющихся больных нет, и только тогда, чертыхаясь в темноте, пробрался между грудами досок и кирпича и не без опаски приоткрыл дверь будущей приёмной. Опера и солдат в помещении не было. Я судорожно перевёл дух и стал вглядываться через щель.

Это была большая квадратная комната без потолка — вверху, в полутьме виднелись стропила и настил крыши. Бревенчатые стены уже были обиты колышками, на которых потом будет держаться глина. Посредине на дощатом полу стоял фонарь, вокруг которого виднелся светлый круг, пересекаемый четырьмя полосками тени от жестяных фонарных рамок, в которые были заделаны никогда немытые стекла. Эти четыре тёмные, почти чёрные тени потом, расширясь, помутнев и посерев, поднимались по тускло освещённым стенам и тонули в полумраке крыши. Каждый из нескольких сот вбитых в стены колышков также бросал тень, так что комната от пересекающихся полосок света и тени казалась рябой, странной и фантастической.

Летом я насыпал под пол своего барака бочку хлорной извести, и огромное полчище грязных мокрых крыс и крысят как-то днём, на виду у людей, перекочевало сюда, в это новое жилище. Теперь, когда я вошёл, крысы разбежались по углам, но не убрались в щели, а нагло ощерили на меня хищные морды, и я видел, как их злые глазки искрились и блестели.