— Ну и что же? — сонно ответила Иоланта. — Неужто тебе мало?

— Нет. Слишком много. Наша работа хорошо оплачивается, и мы становимся героями с чековой книжкой в кармане. Когда-то ночью, на Карловом мосту в Праге, ты говорила, что не хотела бы пасть до этого.

Иоланта сразу открыла глаза и повернулась ко мне.

— Продолжай. Я слушаю внимательно.

— Надо встряхнуться и сделать еще один шаг вперед. Мы работаем у огня, который может нас обжечь, но не жжет. По существу, мы играем около него.

— А нужно?

Она, не глядя, смахнула с себя белок и уперлась в меня большими бледно-зелеными глазами.

— А нужно прыгнуть в пламя.

Иоланта засмеялась.

— Ты сам рассказывал, что когда Борис Берман узнал, что я освободилась из крепости тяжело больной, он радостно воскликнул: «Вот прекрасно: везите ее в швейцарские горы и лечите там. И держите у нее все ваши липовые паспорта. Это будет безопасно: ее тяжелая болезнь — лучшая защита от подозрений». Это тебе Борис шепнул, что делу выгодно, чтобы я не вертелась у огня, а прыгнула бы в него?

— Это тебе говорю пока что я. Твой муж, друг, товарищ по борьбе. Давай оставим в стороне дурно пахнущий быт и будем держаться в пределах идеи: мы работаем не ради Бориса или кого-нибудь другого. Слушай дальше.

Я собрался с мыслями.

— Позднее ты мне сказала, что, любя меня на жизнь и на смерть, ты хочешь взять от меня главное — мою душу и свою душу передать мне, а наши тела остаются у каждого из нас в своем, особом, самостоятельном, независимом распоряжении.

— Я не говорила так просто и грубо.

— Возможно, Иола. Но мы именно так вели себя. Когда я привез тебя на консультацию в Берлин, ты была еле жива и после неудачной операции френикоэкзереза едва не умерла. Я вошел тогда в палату, а ты даже не могла повернуть головы на подушке, только повела в мою сторону глазами. Я почувствовал, что сейчас же разревусь, и, чтобы скрыть это от тебя, сделал вид, что закашлялся, и вынул платок. И вдруг вижу твою слабую улыбку — первую улыбку за все эти годы и месяцы. Игривую. Веселую. Задорную. И тут только заметил, что вместо платка по ошибке вынул розовые штанишки, которые накануне снял с хорошенькой девушки и впопыхах сунул в карман. Это было?

— Да, — ответила серьезно жена. — Это было.

— И я платил тебе тем же. Выезжая к тебе сначала в Арозу, потом в Давос, звонил из Парижа: «Я еду!» С границы: «Ты не забыла? Я еду!» Со станции внизу, перед подъемом в горы: «Я Уже близко!» И наконец, со станции в Давосе: «Я здесь!» Чтобы дать тебе время убрать все следы, чтобы не найти у тебя чьих-то интимных вещей — галстука или носков.

— И ты их не находил.

— Спасибо, Подтверждаю. Но время идет, борьба обостряйся, она делается все более и более беспощадной. Война надвигается, Елочка.

Я сделал многозначительную паузу. Она молчала. Потом рассмеялась.

— Ты подбираешься ко мне как идейно-красная лисица к глупенькой мещанской курочке! Смелей! Клади карты на стол без таких утомительных заходов с тыла.

— Они нужны, Иола. Когда Герман, наш чудесный источник, — провалился и был нами убит, Москва приказала нашей группе — мне, Пепику и Эрике выехать из страны. Я убрал их, но сам остался… У меня был паспорт, надежный, как глыба гранита: он обеспечивал отступление.

Я решил попробовать завербовать кого-нибудь из товарищей Германа по министерству. Его провал явился для нас слишком большим ударом, нужно было поскорее заткнуть дыру, даже рискуя собой. Я никогда тебе не рассказывал подробности. Теперь расскажу. Это надо сделать именно сейчас. Слушай! Вдова Германа пригласила меня к обеду и добавила, что придет один из товарищей покойного мужа, очень приятный человек, хотя и большой пьяница. «На ловца и зверь бежит!» — обрадовался я и явился к обеду, назвав себя новому знакомому представителем иностранного банка, в котором покойный хранил свои деньги. «Теперь я охраняю интересы вдовы и семьи умершего», — пояснил я.

Глядя на испитое лицо чиновника, я обдумывал, как ловчее подойти к нему. И вдруг он сам, оглянувшись по сторонам, встал, закрыл все двери и быстрым шепотом рассказал, что высшее начальство полагает, что умерший совершил тяжелое должностное преступление, что его смерть — не самоубийство, а убийство, и сейчас в городе находится неизвестный сообщник, агент иностранной державы, может быть, убийца покойного. С хозяйкой сделалось сначала дурно, потом она вдруг стала рассказывать вещи, от которых я похолодел: она, не понимая того, выдавала меня с головой, захлебываясь, рассказала, что в поведении вечно нетрезвого супруга было много очень странного, что он регулярно уезжал за границу и всегда увозил туда какие-то служебные документы в украденном казенном портфеле дипломатического курьера, что сам он незаконно получил дипломатический паспорт и даже попросил министра иностранных дел подписать иностранный паспорт на имя какого-то аристократа, который у них никогда не бывал.

— Фамилия? — рявкнул побагровевший чиновник. Томным голоском дама назвала фамилию моего «бетонного» паспорта.

— Ага, есть! Мы его поймаем на границе!

Он бросился к телефону, набрал номер, вполголоса назвал эту фамилию и приказал: «Объявите по всем границам розыск с немедленным задержанием! Весьма срочно». Потом добавил в нашу сторону: «Под самым носом у рейхсфюрера творятся такие дела! Ужасно! Ужасно!»

Тогда поднялся я. Надо сказать, что приступы страха у меня всегда наступают только тогда, когда действительная опасность миновала. Так случилось и теперь. Я довольно спокойно взял у чиновника из рук трубку и, улыбаясь, сказал:

— Думаю, что сумею вам раскрыть больше. У меня тоже давно появились подозрения, и я вам их изложу. Эта фамилия — наверняка чужая и вы такого человека не поймаете. Я предложу другой путь. Но это большой разговор. И очень скучный для нашей дамы. Предлагаю завтра встретиться ровно в два часа в ресторане отеля Адлон. Я сейчас закажу столик!

Набрал номер и сделал заказ. Еле досидел за столом до конца. Потом забрался в самый уединенный уголок Тиргарте-на — розарий имени какой-то королевы. Там, кроме детей и нянюшек, никого не бывает. Этот уголок я когда-то показал всем членам нашей группы:

— Вот место для встреч при чрезвычайных обстоятельствах. Запомните!

Теперь я вошел в розарий с чувством осужденного к повешению, который входит в камеру смертников. Сел среди роз. Задумался. «Все погибло… Я в западне… Надежды нет: я один».

Иоланта вспыхнула. Захлопала в ладоши.

— И вдруг появилась я! С другим паспортом в бюстгальтере! Для тебя, милый!

Я взял ее руку и прижал к губам.

— Ты спасла мне жизнь, Елочка. Я живу благодаря тебе!

Глядя на меня сияющими глазами, она махнула рукой:

— Да ну… Оставь, милый! Мы же товарищи!

— Да, — сказал я. — И как товарищ, спасенный тобой в борьбе, делаю тебе предложение: врезайся в сечу глубже!

Иоланта побледнела. Широко открыла глаза.

— Ну?

— Ты должна выйти замуж. За пожилого итальянского полковника. Шефа итальянской разведки против Гитлера. Он часто уезжает в Рим и в Кельн, где проживает его родственница, жена тамошнего обер-банфюрера: он ими завербован. У полковника великолепная военная информация. Ты сделаешь оттиски ключей от сейфа и будешь впускать меня по ночам. Я буду фотографировать всю его добычу.

— А я?

— Что ты?

— А я должна выполнять роль его жены?

— Да.

Мы долго молчали. Когда пауза стала нестерпимой, я сказал:

— Но ведь ты не молилась же на мой портрет все эти годы работы в разведке. Какая разница…

Она тяжело подняла веки. Глаза показались мне странными.

— Ах вот что. Разница есть, и жаль, что ты ее не понял. Очень жаль.

— Иола, но…

— Когда нужен ответ?

— Завтра.

— Постой. Вопрос: Борис Берман и оба наши генерала отправили бы в чужую постель своих жен?

— Дался тебе этот Борис! Что нам до него? Ты так хорошо говорила о смерти в победе, помнишь? А теперь тебе нужен кто-то для примера… Пусть Борис живет как хочет. Наше дело свое, нашенское. Или вперед — или назад. Мы отвечаем за свои души.