Потом явилась морская комиссия из центра: кадры военного времени были слишком велики для несуществующего флота. Как бывшие водники Женька и я получили литер Б и были демобилизованы. Но работы в порту не было.

Однажды мы услышали английскую речь около катера, готовившегося сняться. Это американская профсоюзная делегация и известный деятель американского рабочего движения Мельничанский отправлялись в Батуми и оттуда за границу. Мы пристроились к ним и добрались до Батуми. Город был недавно занят красными, в порту еще торчал меньшевистский бронепоезд; в городе ходили и старые, и новые деньги. Но у нас не было нй тех, ни других, а в порту не предвиделось работы.

Когда через несколько дней голодовки мы ослабели и растерялись, в порт вошел итальянский лайнер «Рома» для эвакуации беженцев.

Разрешение на отъезд давали охотно, молодой режим хотел избавиться от лишнего человеческого груза. Мы взобрались на палубу и через пять суток были на Сели-базаре.

— Эй, мальциски! Мальциски! — услышали мы с одной палубы.

Пригляделись — кормой к причалу покачивается бывший

«Преподобный Троцкий», опять превратившийся в «Преподобного Сергия», а на нем, облокотясь на рубку, стоит капитан Казе в новеньком мундире и щегольской фуражке набекрень и делает нам знаки пальцем.

Мы сдернули с головы дырявые кепки, переглянулись и повернулись, чтобы бежать.

— Ви идийт сюда, негодни мальциски! — погромче крикнул нам Казе. Отчитал нас хорошенько и принял на работу рулевыми.

Дней через пять мы вышли с грузом краденых армейских одеял и направились в Средиземное море, в Измир.

Лето выдалось штормовое, ветреное и прохладное. Однажды ночью, когда я лежал на койке, одетый, с открытыми глазами, заложив руки за голову, и печально смотрел, как от сильной качки под унылый скрип снастей болтаются подвешенные к потолку непромокаемые куртки, сапоги и колпаки, судно вдруг сильно тряхнуло, я боком полетел с койки, а когда пришел в себя, то понял, что плыву под водой. Выплыл, увидел дождь и черные пенистые валы, потом головы товарищей. От ушиба и неожиданности мне сделалось очень холодно. Я нащупал обломки «Сергия» — мачту и спутавшиеся вокруг нее снасти. Сделав петлю, просунул в нее обе кисти, положил голову на мачту и потерял сознание.

Свежая зыбь вынесла нас на скалистый берег. Утонуло двое незнакомых новеньких матросов. Остальных доставили в константинопольский морской госпиталь.

Оказалось, что судно на полном ходу надвое перерезал американский эсминец. И, полагая, что мы турки, бросил нас в море без помощи.

— У меня уже голова идет кругом от этого калейдоскопа, — сказала Анечка. — А каково было пережить все это?

— Сейчас ты услышишь о расплате. А пока продолжаю.

— Кемалисты успели к тому времени захватить половину Турции, и Константинополь был забит беженцами. К ним прибавилось тысяч полтораста русских с женами и детьми. Десятки тысяч людей валялись на улицах, искать работу было бесполезно, тем более нам, не имеющим ни документов, ни поддержки каких-либо организаций.

Женька нанялся водолазом поднимать затонувшие суда. Течение в Босфоре мощное и быстрое, его воздуховодная трубка запуталась, и он задержался под водой дольше положенного. Когда сняли шлем и скафандр, то из горла, ушей и глаз потекла кровь. Дали премию. На эти деньги он купил на толчке чей-то американский паспорт и ушел в Соединенные Штаты. Я после нескольких рейсов угольщиком на огромном бразильском сухогрузе «Фарнаиба» потерял место и попал в ряды голодающих безработных, на самое дно великолепного города.

— Почему ты потерял место? — спросила Анечка.

— Мне удалось достать русский паспорт на испанскую фамилию. Но подвернулся безработный бразилец и меня выгнали.

— Значит без советских месткомов там живется неважно?

— Да, именно без советских. Но слушай дальше.

— Город Константинополь длинной полосой тянется вдоль пролива и разделен по длине двумя параллельными Босфору улицами — Пэра и Галата. Пэра, верхний город, — это светлый мир банков, посольств, богатых магазинов и нарядной публики; Галата — это торговая и портовая часть с шумной разноязычной толпой торговцев и моряков, воров и проституток. Между верхним и нижним городами тянутся ступенчатые улочки и переулки, где ютятся разврат и уголовщина. Каждый вечер с американских, английских, французских, итальянских и греческих судов высаживаются тысячи моряков и морских пехотинцев, — сытых, здоровых, с деньгами, распирающими карманы, — они жаждут удовольствий, и город, где все продается, им предлагает что угодно.

За доллар американский матрос мог почистить черной и красной ваксой лицо врангелевского офицера, за два доллара мог нанять его и заставить влезть на дерево и оттуда мочиться на головы прохожих. За три доллара можно было участвовать в тараканьих бегах, за пять — попасть в «гарем турецкого паши», где обнаженные жены русских офицеров картинно возлежали на коврах и предлагали гашиш или опий, — словом, предлагалось все, что спрашивалось, лишь бы хватило денег. А за полдоллара юркие посредники вели матросов и солдат на Тартуш, в квартал публичных домов и опасных вертепов.

— Почему опасных? — прервала Анечка.

— Это были игорные дома. Счастливцам, которые много выигрывали, при выходе всаживали нож в спину и отбирали деньги.

— А труп?

— Швыряли к стене в поток мочи и помоев. Но я продолжаю.

— Эти ступенчатые улочки нелегко себе представить. На мокрых грязных ступенях лежат тысячи беженцев, копошатся дети, умирают старые, больные и раненые. Их потихоньку волочат вниз, на Галату, и подбрасывают там так, чтобы не заметила английская военная полиция.

Над лежащими беженцами пышно вьется по стене виноград и большие белые, розовые и голубые цветы. На уровне второго этажа, с которого на улицу из окон сливают нечистоты и выбрасывают мусор, от одной стены до другой перекинуты шесты и натянуты веревки. По ним вьется виноград и цветы вперемежку с болтающимся выстиранным бельем и тысячами цветных электрических лампочек и пестрых национальных флажков. Это как бы неимоверно цветистый, качающийся на ветру потолок, под которым, поэтому, полутемно, душно и сыро.

Справа и слева только публичные дома. Их окна велики, как витрины с подоконниками, на которых голые женщины, сидящие на скамеечках сзади, разложили груди разного цвета и всевозможных размеров и веса: каждый прохожий имеет право ощупать товар и договориться о цене. На всех языках мира женщины громко выкрикивают похабные фразы, заученные наизусть, приглашения, обещания, а то и просто набор отдельных понятных матросам слов. Руками и крючками они хватают прохожих за одежду, сдергивают с голов и прячут к себе их бескозырки, фуражки и кепки и делают жесты, объясняющие любому неграмотному цель и смысл их ремесла.

Эти улочки — кратчайшие пути между Парой и Галатой, и поэтому неудивительно, что иногда в этой пестрой толпе появляются торопливо прыгающие по ступеням монахи или чопорные дамы. Тогда все приходит в движение — справа и слева высовываются из окон сотни ревущих животных, под огромными гроздьями винограда, дранными кальсонами и патриотическими флажками повисает зловонное облако похабных оскорблений. И в довершение всему турецкое правительство для увеселения господ иностранцев посылает туда шарманщиков: один человек, сгорбившись от натуги, со стоном волочит на спине огромное сооружение типа церковного органа, а другой в поте лица накручивает тяжелую ручку. Орган ревет, как тысяча ишаков. Это совершенное безумие, все кажется или талантливой инсценировкой или исчадием ада — скачущая по ступеням толпа, качающиеся яркие лампочки, дикая, оглушительная смесь звуков и запахов, кривляющиеся синие, желтые и черные голые женщины.

Иногда вдруг вспыхивает яростный бой между американцами и англичанами или между белыми и неграми. Бьют друг друга обломками мебели и режут бритвами. Кровь течет ручьем по ступеням и брызжет на стены. Это разрядка нервов для одних и бесплатное зрелище для других.