Я все это замечал, многое запоминал. Становлению характера мешало то, что я рос на стыке нескольких социальных классов и всех тех, кто налево, и тех, кто направо, видел не изнутри, а со стороны. Я рос ничьим.
— Хорошо сказано. Дальше! — кивнула Анечка.
— Потом началась война. Мать не была ни монархисткой, ни буржуазной или мещанской ура-патриоткой, и эти годы быстрого внутреннего роста прошли у меня в обстановке критического отношения к действительности, усиленного поглощения книг и одиноких раздумий на берегу моря. Отец регулярно жаловал меня толстыми книгами в дорогих переплетах — это были переводы тяжеловесных немецких исследований об эллинской культуре, Риме, средних веках на Западе, Возрождении, а также русские и французские книги по истории искусств. Читал ли их отец? Не знаю, но я перечитывал по нескольку раз. В тринадцать лет зачитывался книгой проф. Челпанова «Введение в философию». Особенно заинтересовал меня раздел о воле. Я был сыном Осы и, усомнившись в своей твердости, собрал в спичечную коробочку живых козявок всех цветов и видов, закрыл глаза, сжевал и проглотил эту гадость. Примерно месяц меня тошнило от одного воспоминания, но я доказал себе свою решимость и был этим весьма горд. Потом наступила новая полоса — увлечение Достоевским. Особенно меня привлекал Иван Карамазов и его черт. Раскольников мне показался пораженцем, обреченным на провал с самого начала, ибо вопрос «вошь я или Наполеон?» уже доказывал, что он вошь.
Будучи сыном Осы, я решил сделать научный эксперимент и ограбить свою тетю со стороны матери. На общественных началах она работала кассиршей в устроенной дамами офицерской «Чашке чая», где не было ни чашек, ни чая, но рекой лилось вино и тратились немалые деньги. Каждый вечер тетушка, сложив выручку в сумку, шла домой в одну из лучших вилл на Высоком берегу. Мне было шестнадцать лет. Я вырезал из обложки черной клеенчатой тетради маску, на полоске бумаги нарисовал Георгиевскую ленту, а поверх нее сделал бронзовую надпись «Ростислав», надел вместо нижней рубахи матросский тельник, сунул в карман острый финский нож и отправился на «кровавое дело», бормоча себе под нос: «Я покажу этим дуракам, Раскольникову и Достоевскому, что такое настоящий человек».
Светила яркая летняя луна, южная ночь, как сказал поэт, дышала восторгом сладострастья. Было часа два-три. Я твердо шагал за прыгавшей передо мной на высоких каблучках долговязой сутулой фигуркой. На последнем повороте быстро повернул гимназическую фуражку козырьком назад, так, чтобы виднелась матросская надпись и кокарда; ворот расстегнул и вправил внутрь и показал в треугольном вырезе полосатую тельняшку; верхнюю рубаху всунул в брюки. При лунном свете, по моему мнению, я выглядел совершенно как матрос, особенно удачно блестела на лбу золотая надпись. Затем вынул нож, ускорил шаг и схватил тетушку за шиворот, прошипев зловеще: «Деньги или смерть!» Но получилось непредвиденное. Тетушка упала на спину и, прижимая сумку к груди, стала так брыкаться длинными ногами, что подобраться к сумке было невозможно. Вдали появились люди, и я бросился наутек. За кустами, приводя свой костюм в порядок, обнаружил, что маски нет, и вспомнил, что она сползла с лица в то время, когда я бегал вокруг брыкающейся тети. Она меня видела и узнала.
— Это ужасно! — сказала Анечка. — Черт знает, что ты выделывал! Ну, и дальше?
— Я притворился больным и несколько дней не выходил из дома, ожидая прихода полиции и ареста. Но слуги закона не являлись, мне надоело ждать, и я выполз на улицу. И столкнулся нос к носу со своей милой Нюсенькой! «Ах, где ты пропадал?! Что здесь было! Какой-то пьяный казак с бородой до пупа напал на меня и хотел вырвать деньги! Я дала в полиции точное описание его наружности, и сейчас этого казака ищут!»
Я был озадачен, сбит с толку, но не разоружен. Наоборот. Подстерег, когда дождливой ночью из «Чашки чая» вышел богатый толстый московский купец Никита Кузьмич Фокин с хорошенькой молодой женой и летчиком-лейтенантом, который за ней ухаживал. Я знал, где живет офицер, и ожидал, что он откланяется и уйдет. Но он шел и шел, разогревая мое нетерпение до точки кипения. Мы завернули за угол. Идти оставалось недалеко. Все казалось потерянным. Вдруг Никита Кузьмич оставил жену с офицером, а сам стал отставать и наконец припал к стволу дерева. Потеряв самообладание, я схватил его за шиворот и довольно ловко запустил руку в карман его пиджака. Но дородный Никита по-заячьи пискнул, нагнулся, вывернулся из-под моей руки и с криком «Режут!» как ветер понесся к оставленной парочке, которая уже стояла на крыльце перед открытой дверью. Пролетел в дверь, офицер толкнул за ним его жену, а с порога обернулся и увидел меня, бежавшего за ускользнувшим зайцем на манер глупой и азартной гончей собаки. Все это произошло в несколько мгновений. Подбежав, я остановился как раз тогда, когда офицер выхватил из кармана пистолет. Стоя в дверях, он несколько раз выстрелил в меня, можно сказать, в упор: вспышки огня, казалось, касались моего лица, пули дергали одежду на плечах и фуражку на голове. Потом офицер захлопнул дверь, и я слышал, как он повернул в двери ключ.
Как пьяный, шатаясь и что-то бормоча, я повернул за угол, перешел улицу и сел на бульваре на скамейку. И вдруг почувствовал тошноту. Встал, обнял мокрый ствол дерева, меня стали сводить судороги рвотных движений. Рвоты не произошло, но меня от волнения выворачивало наизнанку. Пройдет, станет лучше, прекратится слюнотечение, а потом вспомню блеск огня — и все начинается снова.
Жажда легкой наживы отсутствует в моем характере. Я не игрок, не любитель лотерей, не вор и не грабитель: в жизни все, что имел добывал тяжелым трудом. Поэтому, обдумав происшедшее, решил бросить игру с огнем, и бандита из меня не получилось. Осталось только насмешливое чувство ущемленного самолюбия.
Потом настал день, когда у нас с мамой не оказалось денег для оплаты обеда. Я отправился работать на виноградники. Мужчин было мало, люди были нужны. Я очутился в компании здоровенных молодых девок и, к своему ужасу, обнаружил, что они сильнее и, главное, ловчее меня. Это было ужасно. Я сгорал от стыда. Надо мной открыто не смеялись. Но в их подчеркнутой вежливости я чувствовал сознание превосходства, насмешку и презрение. Да, Анечка, это было ужасно, впервые я внутренне ощутил свою неполноценность, и моя гордость не могла и не хотела примириться с этим. Я нанялся матросом на портовый катер. Конечно, и там было тяжело. Помню, я принес ящик с инструментами. «Дай рашпиль!» — приказал капитан. Я стою и не знаю, что такое рашпиль, а он не понимает, что могут быть бездельники, которые этого не знают. Произошла мучительная ломка мироощущений, болезненная переоценка ценностей. Самонадеянный слабый интеллигентик медленно, но неизбежно стал превращаться в грубого, сильного, ловкого, недоверчивого и внутренне агрессивного рабочего парня.
Весну, лето и осень шестнадцатого года я провел среди рабочих людей, получал от них довольно сильные колотушки и совершенно нестерпимые уколы по самолюбию, но терпел, сжимая зубы, а с началом зимы поступил в мореходное училище и стал учиться сразу в двух средних учебных заведениях. И учился на отлично.
Лето семнадцатого года уже плавал на транспорте «Фортуна» вдоль Кавказского побережья в качестве рулевого. Видел немецкую подводную лодку и турецкий эсминец, слышал свист снарядов, направленных «в меня». Привык к бессонным ночам, к тасканию мешков на спине, к матерщине и пьянству, к реву волн, к проституткам… Был удивлен, какой нелепицей представляется интеллигентское существование и все эти Толстые и Достоевские, если взглянуть на них с позиций рабочей жизни. Эти короткие месяцы перевернули все мои привычные представления и понятия. Я вернулся в гимназию и мореходное училище загорелым, плечистым, широкогрудым и молчаливым: во мне рождался другой человек, и когда в начале следующего года мать подала мне полученный из Петрограда пакет и я прочел лживые поздравления, что отныне мне предоставляются права на графское Российской империи достоинство, то в голове неожиданно мелькнула испуганная мысль, а как же в следующем году я явлюсь в Новороссийский порт и начну искать себе работу с таким вот идиотским грузом в удостоверении личности? Кто меня примет? Как меня допустят в свою среду матросы? Или идти в рабочие на цементные заводы? Но и там будет не проще и не краше.
