— Но ведь друзья не прощаются так.

— Тсс! Она идет сюда.

Глория подошла в тот момент, когда я его обнимал.

— Прощай, друг! Ты самое красивое, что есть на свете!

— Я же говорила тебе?

— Да, ты сказала. А сейчас, если бы вы предложили мне поменять манго и тамаринд на мое дерево, я бы не захотел.

Она нежно провела своей рукой по моей голове.

— Головка… головка!.. Мы вышли, взявшись за руки.

— Годойя, тебе не кажется, что твое манго немножко кривое.

— Пока это не видно, но кажется, что немного, да.

— А тамаринд Тотоки?

— Он не очень изящный, почему?

— Не знаю, могу ли я тебе об этом говорить. Но однажды я расскажу тебе о чуде, Годойя.

Когда я рассказал о своей проблеме дяде Эдмундо, то он воспринял ее со всей серьезностью.

— Так это тебя беспокоит?

— Да, это. Боюсь, что переезжая в дом, Лусиано не пойдет с нами.

— Считаешь, что летучая мышь тебя очень любит…

— Да, она любит меня…

— От всего сердца?

— Без сомнения.

— Тогда будь уверен, что она пойдет. Возможно, что она задержится с появлением там, но однажды она найдет место и появится!

— Я сообщил уже ей номер дома и улицу, на которой мы будем жить.

— В таком случае еще лучше. Если она не сможет пойти, по каким либо обстоятельствам, то сможет послать своего брата, племянника или любого другого родственника, ты даже не заметишь этого.

Однако я еще сомневался. Чего я добился от того, что дал Лусиано номер и улицу, если он не умел читать? Возможно, он сможет спросить птичек, богомолов или бабочек.

— Не бойся, Зезé, летучие мыши имеют чувство ориентации.

— Что они имеют, дядя?

Он объяснил мне, что такое чувство ориентации, и я еще больше восхищался его образованностью. Решив свою проблему, я отправился на улицу рассказать всем, что нас ожидал — переезд. Большинство взрослых людей говорили мне радостно, жестикулируя:

— Так вы переезжаете, Зезе? Как хорошо!.. Как прекрасно!.. Какое облегчение!..

Только один не очень удивился, это был Бирикиньо.

— Да это всего лишь на другую улицу. Она не далеко отсюда. А то, что я тебе говорил…

— Когда это будет?

— Завтра в восемь, у входа в Клуб Бангу. Люди говорят, что хозяин фабрики велел купить целый грузовик игрушек. Придешь?

— Конечно приду. И приведу с собой Луиса. Может, и я что-нибудь получу?

— Конечно. Игрушку, вот такую. Или ты думаешь, что уже стал взрослым.

Он сел около меня, я почувствовал, какой он еще маленький. Меньше чем я думал.

— Ладно, что-нибудь да получу…. Но сейчас у меня есть дело. Завтра мы будем там.

Я вернулся в дом и начал вертеться вокруг Глории.

— Что с тобой парень?

— Хорошо, если бы ты могла отвести меня. Из города приехал грузовик полный игрушек.

— Послушай, Зезé. У меня куча дел. Надо погладить, помочь Жандире утрясти с переездом. Сторожить кастрюли на огне…

— Так еще приедет куча кадетов из Реаленго.[9]

Кроме портретов Родольфо Валентино,[10] которого она называла «Руди», и которые вклеивала в тетрадь, она сходила с ума по кадетам.

— Где ты видел кадетов в восемь утра? Ты что из меня дуру делаешь, мальчишка? Иди, играйся, Зезé.

Но я не ушел.

— Ты знаешь, Годойя? Это не для меня. Пойми, я обещал Луису отвести его туда. Он такой маленький. А ребенок его возраста думает только о Рождестве.

— Зезé, я сказала уже, что не пойду. И все это вранье, просто ты сам хочешь идти туда. У тебя вся жизнь впереди и не раз еще встретишь Рождество.

— А если я умру? Умру не получив в подарок что-нибудь на это Рождество…

— Ты не умрешь так рано, мой друг. Ты проживешь в два раза больше чем дядя Эдмундо или дон Бенедикто. А теперь довольно. Иди, играйся.

Но я не ушел. Я ухитрялся сделать так, что она каждый раз сталкивалась со мной. Шла ли она к комоду, ища что-либо, и встречалась со мною сидящим в кресле-качалке с просящим взглядом. Просящие глаза, оказывали на нее большое воздействие. Шла ли она за водой к баку, а я уже сидел в проеме двери и смотрел. Шла она в спальню, за бельем для стирки. А я уже сидел там, на кровати, упершись руками в подбородок, и смотрел….

Наконец, она не выдержала.

— Ладно, довольно, Зезе. Я сказала, что нет и нет. Из любви к Богу, не испытывай мое терпение. Иди, играться.

Но я не ушел. Другими словами, думал, что не ушел, потому что она схватила и вытащила меня наружу и оставила во дворе. Затем она вошла в дом и заперла двери на кухню и в зал. Но я не сдавался. Я сидел перед каждым окном мимо которого она проходила, так как теперь она стала убираться в доме и заправлять кровати. Она встречалась со мной, я следил за ней, и она закрывала окно. В конце концов, она закупорила весь дом, чтобы не видеть меня.

— Женщина, тысячи чертей! Паршивая мулатка! Дай Бог, чтобы никогда не вышла замуж за кадета! Дай Бог, чтобы вышла замуж за рядового солдата, из тех, что не имеют даже сентаво, чтобы навести блеск на гамаши.

Когда я понял, что в действительности только теряю время, то вышел в ярости и снова мир улицы был мой. На улице я обнаружил Нардиньо, игравшего с чем-то. Он сидел на корточках, полностью увлеченный игрой. Из спичечного коробка он сделал повозку и запряг в нее шмеля, такого огромного, какого я никогда не видел.

— Черт побери!

— Он большой, нет?

— Могу обменятся!

— На что?

— Хочешь на фото…

— Сколько?

— Две.

— Чего захотел! За такое страшилище и всего две фотки…

— Да таких полно, в доме у дяди Эдмундо.

— За три поменяю.

— Даю три, но без права выбора…

— Так, нет. Хотя бы две я должен выбрать.

— Хорошо.

Я дал ему одну Лору Ла Плэнт, которых у меня было несколько. Он выбрал Хута Гибсона и Пэтси Рут Миллер.[11] Я спрятал шмеля в карман и ушел.

— Быстрее, Луис. Глория ушла за хлебом, а Жандира читает в кресле-качалке.

Мы выскользнули в коридор, и я помог ему «слить воду».

— Ты уже большой, и на улице днем это неудобно делать.

Затем я вымыл ему лицо, умылся сам, и мы вернулись в спальню. Одел его, не производя шума. Обул ему ботиночки. Носочки были грязные и не стоило одевать их, чтобы не вызывать осложнений. Застегнул пуговицы на его синем пиджачке и поискал гребенку. Однако его волосы не подчинялись, и надо было что-то придумать. Ни где я не заметил что-либо подходящее, ни бриллиантина, ни масла. Тогда я сходил на кухню и вернулся, неся немного жира на кончиках пальцев. Прежде всего, я растер жир на ладони и понюхал его.

— У него нет запаха.

Уложил волосы Луиса и причесал. Голова его стала красивой, с множеством завитков. Он был похож на Святого Хуана с овечкой на спине.

— Ты сейчас посиди здесь, не двигаясь, чтобы не помяться. А я пойду, оденусь.

Пока я надевал штаны и белую рубашку, смотрел на брата. Какой он был красивый! Не было другого такого красивого в Бангу.[12] Я обул теннисные тапочки, которые должен был носить до поступления в школу в следующем году. И продолжал смотреть на Луиса.

Красивый и опрятно одетый, его можно было принять за подросшего Ребенка Иисуса. Держу пари, что он заработает кучу подарков, когда они его увидят…

Я вздрогнул. Глория только что вернулась и положила хлеб на стол. В дни, когда у нас был хлеб, оберточная бумага производила этот шелест.

Мы вышли, взявшись за руки, и предстали перед ней.

— Разве он не красивый, Годойя? Это я его привел в порядок.

Вместо того, чтобы рассердиться, она оперлась на дверь и посмотрела вверх. Когда она опустила голову, то ее глаза были наполнены слезами.