— Да, мы есть. Могу я спросить у тебя одну вещь?

— Да, конечно, сеньор.

— Думаю, что теперь ты не хочешь расти, чтобы убить меня, не правда ли?

— Нет, никогда я этого не сделаю.

— Но, ты, же сказал это, нет?

— Я сказал это, когда разозлился. Я никогда никого не убью, даже, когда дома режут курицу, мне не нравиться на это смотреть. А потом я обнаружил, что вы не такой, как о вас говорили. Вы не антропофаг, и тому прочее.

Он почти подпрыгнул.

— Что ты сказал?

— Что вы не антропофаг.

— А ты знаешь, что это такое?

— Да, знаю. Мне объяснил это дядя Эдмундо. Он ученый. В городе есть человек, который пригласил его делать словарь. Единственное, чего он не смог мне до сих пор объяснить, это, что такое карборунд.

— Ты уходишь от вопроса. Я хочу, чтобы ты мне точно объяснил, кто такой антропофаг.

— Антропофагами были индейцы, которые ели мясо людей. В Истории Бразилии есть рисунок, где они снимают кожу с португальцев, чтобы съесть их. Также они ели воинов вражеских племен. Это то, же самое, что каннибал. Только каннибалы в Африке и им очень нравиться есть бородатых миссионеров.

Он весело расхохотался, так как ни один бразилец не смог бы сделать.

— У тебя золотая голова, малыш. Иногда ты меня пугаешь.

Затем он посмотрел на меня серьезно.

— Давай посмотрим, сколько тебе лет?

— По правде или неправде?

— Естественно, по правде. Я не хочу иметь друга лжеца.

— Ладно, это так: по правде мне пока еще пять лет. По неправде шесть. Потому что тогда бы я не смог поступить в школу.

— А почему тебя так рано отправили в школу?

— Представь себе, все хотели освободиться от меня на несколько часов. Вы знаете, что такое карборунд?

— Откуда ты это взял?

Я засунул руку в карман и поискал, между камешками для пращи, фигурками, нитью для волчка и шариками.

— Вот отсюда.

В руке у меня была медаль с головой индейца. Индеец из Северной Америки с головой обрамленной перьями. На другой стороне и было написано это слово.

Он посмотрел и еще раз посмотрел медаль.

— Представь, я тоже не знаю, что это означает. Где ты это нашел?

— Она была частью часов папы. Она была прикреплена к ремешку, для крепления часов к карману брюк. Папа сказал, что часы перейдут ко мне по наследству. Но ему нужны были деньги, и он продал часы. Такие красивые часы! Тогда он отдал мне остаток моего наследства, вот это. Ремешок я отрезал, так он от него шел невыносимый кислый запах.

Он снова погладил мои волосы.

— Ты очень сложный ребенок, но признаюсь тебе, что ты наполнил радостью старое сердце португальца. Хорошо, оставим это. Теперь, поехали?

— Здесь так красиво. Подожди, только немножко. Мне надо сказать тебе что-то важное.

— Тогда говори.

— Мы же друзья, дальше некуда, верно?

— Без сомнения.

— Даже автомобиль наполовину мой, нет?

— Однажды он будет весь твой.

— Дело в том…

Мне тяжело было сказать это.

— Да ты что, рассердился? Но ты, же не из тех…

— Ты не рассердишься?

— Обещаю тебе.

— В нашей дружбе есть две вещи, которые мне не нравятся.

Но это было не так легко, как я думал.

— Что именно?

— Во-первых, если мы такие большие друзья, то почему я должен обращаться к тебе на «вы» здесь, «вы» там.

Он рассмеялся.

— Так обращайся ко мне как хочешь.

— На «ты», не очень трудно. Я могу пересказывать Мизинцу наши разговоры. Значить, ты согласен, что я буду называть тебя на «ты». Так лучше. Ты не рассердишься?

— Почему же? Просьба вполне справедливая. А кто такой этот Мизинец, я никогда не слышал, чтобы ты о нем говорил?

— Мизинец это Ксурурука.

— Хорошо, Ксурурука это Мизинец и Мизинец это Ксурурука. Но это мне ничего не говорит.

— Мизинец, это мое дерево апельсина-лима. Когда он мне нравиться больше, то называю его Ксурурука.

— Как я понял, ты владеешь деревом апельсина-лима, которое называется Мизинец.

— Оно больше чем живое! Разговаривает со мною, превращается в лошадь, и гуляет со мной. С Баком Джонсом, с Томом Миксом… С Фредом Томпсоном… Ты… (первое «ты» было трудно произносить, но я уже решился…)… А тебе нравится Кен Мейджер?

Он сделал жест, что не понял и ничего не понимает в ковбойских фильмах.

— Однажды Фред Томпсон мне его представит. Мне очень нравится кожаная шляпа, которую он носит. Но, кажется, что он не умеет смеяться…

— Ладно, хватит, у меня голова кружиться от всего этого, что существует только в твоей головке. И другая вещь?

— Другая вещь пока еще более трудная. Но раз я уже говорю «ты» и ты не рассердился… Мне не очень нравиться твое имя. То есть не то, что не нравиться, но между друзьями оно очень…

— Святая дева, что там еще?

— Думаешь, я могу называть тебя «Валадарес»? Он подумал немного и улыбнулся.

— Да, в действительности звучит не очень.

— Также мне не нравиться говорить Мануэль. Ты не представляешь, как я злюсь, когда папа рассказывает анекдоты о португальцах и говорит: «Ах, Мануэль…». Видно сын своей матери никогда не имел друга португальца…

— Что ты сказал?

— Что мой отец передразнивает португальцев.

— Нет. Раньше. Одну плохую вещь.

— Сын свое матери, тоже плохо, как и другой сын?..

— Почти то, же самое.

— Тогда, посмотрим, скажу ли я это еще раз?

— Так вот я тебя спрашиваю. Какое решение ты принял? Не хочешь называть меня ни Валадарес, ни Мануэль.

— Есть одно имя, которое мне кажется красивым.

— Какое?

Я сделал самое бессовестное лицо в мире.

— Как дон Ладислао и другие называют тебя в забегаловке…

Он сжал кулак, притворяясь, что рассердился в шутку.

— Знаешь, ты самый смелый в мире, которого я знаю. Хочешь называть меня Португа, не так ли?

— Так это более дружественно.

— Это все, что желаешь? Пусть будет так. Я разрешаю тебе. А сейчас поехали, а?

Он завел мотор автомобиля и ехал некоторое время, задумавшись. Высунул голову из окошка и осмотрел дорогу. Никого не было.

Открыл дверцу машины и приказал:

— Выйди.

Я подчинился и последовал за ним до задней части машины. Он указал на выступающее колесо.

— Теперь, держись хорошо. Но будь осторожен. Я крепко уселся, «летучей мышью», счастливый от жизни.

Он сел в машину и медленно поехал. Через пять минут остановился и вышел посмотреть на меня.

— Тебе нравиться?

— Как будто, в каком-то сне!

— Теперь, хватит. Поедем, а то уже начинает смеркаться. Тихо надвигалась ночь и вдалеке цикады пели в зарослях колючего кустарника, объявляя о еще большей жаре.

Автомобиль мягко скользил.

— Ладно. Отныне и впредь не будем больше говорить о том деле. Согласен?

— Никогда больше.

— Единственно, что бы я хотел знать, когда придешь домой, то, как ты объяснишь, где был все это время?

Я думал об этом. Скажу, что был на занятия по Катехизису. Сегодня четверг?

— С тобой невозможно. Ты находишь выход из всего.

Я подвинулся к нему близко и положил голову на его плечо.

— Португа!

— Да…

— Я никогда больше не хочу быть далеко от тебя, знаешь?

— Почему?

— Потому что ты самый лучший человек в мире. Никто не обижает меня, когда я рядом с тобой и чувствую «солнце счастья внутри моего сердца».

— Согни здесь. Теперь отрезаешь бумагу ножичком, аккуратно по сгибу.

С мягким звуком острие ножа разделило бумагу.

А сейчас заклеивай хорошо по границе, оставляя эту кромку. Вот так.

Я был рядом с Тотокой и учился делать шар. После того, как все было заклеено, Тотока прикрепил шар за верхнюю часть бельевой веревкой к палочке.

— Только, когда он хорошо высохнет, можно будет делать отверстие. Запомнил, ишачок?

— Да, запомнил.

Мы уселись на пороге кухни, и смотрели, как разноцветный шар медленно высыхает. Тотока войдя в роль учителя, продолжал объяснять: