Пётр Петрович принялся отыскивать письма с незнакомыми почерками.

«Милостивый государь, г. Кочерыжкин! Ваше поведение в благородном цветочном магазине недостойно благородного и воспитанного человека и хорошего покупателя, каким мы вас считали до сих пор. Прийти в магазин и, пользуясь тем, что там одни беззащитные барышни-продавщицы, сесть в корзину цветов. Разве это возможно? Из-за этого нам была неприятность, потому что корзина была приготовлена для поднесения примадонне. А вы сели. Разве можно садиться в чужую корзину цветов? Заказывайте свою, в неё и садитесь. Что же касается до вашего требования, чтоб вас поднесли в корзине вместе с цветами примадонне, то мои барышни сказали вам совершенную правду, что театральная комиссия этого не позволяет. Театральная комиссия, действительно, этого не позволяет. Я спрашивала. Напрасно вы обижали барышень, говоря, что они пьяны. Наконец, опять-таки корзина была чужая. Закажите свою и подноситесь. А чужие цветы благородные люди не мнут. Засим прошу вас уплатить за шесть букетов, которые вы заказали для разных дам, но считаю вам нужным сказать, что ни одна из сих дам букетов не приняла, потому что, оказывается, они с вами незнакомы. Но только это, конечно, нам всё равно. А посему благоволите заплатить за испорченную корзину 60 рублей и за 6 букетов по 20 рублей — 120 рублей, а всего…»

Пётр Петрович не стал дочитывать и взялся за другое.

«Дружище Петька! Целую твою глупую морду и спешу порадовать тебя: переезжаю к тебе завтра, Спасибо, дружище, сразу видно, что ты истинный меценат и покровитель изящных искусств. Позвать актёра гостить на целый пост! Актёр, брат, это ценит! У актёра — душа! А что насчёт фрака, про который ты говорил, что он у тебя есть, то я его завтра же как приеду, так и заложу. Ты не беспокойся. Я, брат, на эти дела мастер! Деньги пропьём, где хочешь. Это уж на твоё усмотрение. Вообще пересмотрим весь твой гардероб. Что лишнее, всё заложим. Тебе оставим одну пару да для меня одну оставим. А то моя поизносилась. Неловко будет к твоим знакомым ходить. Ещё денег взаймы давать не будут! Так и будем жить, как два брата. Спасибо, дружище, ещё раз. Признаться, без тебя было бы швах. После гастролей в Крыжополе не знал, что в Одессе и делать. Город негостеприимный, в ресторанах в долг не дают и в гостиницы не пускают, хотя это с их стороны и очень глупо: всегда будут пустые стоять, если никого пускать не будут. Думал уж было в Москву идти, да вдруг ты. Благородный человек и, кажется, в тебе драматический огонёк есть. Я тобой займусь и из тебя человека сделаю. Подожди лето, я тебя к Сергееву, на Большой фонтан, играть определю. Слава, брат, — высшее назначение почувствуешь. А что ты говорил, что я пьян, то это верно. Пьян и горжусь. До скорого свидания. Твой друг, брат и благодетель артист Россиевский-Сальвининчук».

Пётр Петрович взялся за следующее письмо.

«Наречённый зять мой и благороднейший из смертных! С неизъяснимым чувством прижимаю тебя к своей отеческой груди и уведомляю, что мы все, всем семейством, завтра же переезжаем к тебе. Благородный, ты не будешь один. Мы сумели оценить и понять тебя. Попав по ошибке в чужую квартиру, предложить, ни слова не говоря, руку и сердце престарелой, болезненной девице, обременённой семью незаконными детьми, — в наш меркантильный век не всякий на это способен. Если бы не твоя расписка, в которой ты обещаешься жениться на моей дочери, я бы сам не поверил твоему благородству, несмотря на то, что ты стоял передо мной на коленях и просил моего благословения. Небо да благословит тебя. Семь малюток благословляют тебя от глубины своих незаконных сердец. Ты будешь им отец, а я — тебе. А какою женой тебе будет моя дочь, как раз тебе под стать. Как она поёт! Ты это тогда верно заметил, когда делал предложение, что мы все выпивши. Это, брат, у нас фамильное. Меня за это и со службы выжили. До скорого свидания. Мы все тебе кланяемся, кроме моей жены, а твоей будущей тёщи: она кланяться не может, потому что сильно выпивши. Какая женщина! Ты её полюбишь как мать. Засим остаюсь наречённый тесть твой, отечески любящий тебя, отставной четырнадцатого класса чиновник Акакий Елпидифоров».

С Петра Петровича катился холодный пот.

Он вскрыл форменный конверт с печатью какого-то трезвого общества.

«Милостивый государь! Ваше, хотя и очень позднее, появление у меня и выраженное вами желание сделаться членом нашего трезвого общества доставили мне большое удовольствие. Я охотно предложу вас в члены нашего общества и уверен, что вы будете избраны, тем более, что ваша манера разговаривать и выражения, которые вы при сём употребляете, как нельзя более подходят к дебатам нашего общества. В виду сего я сегодня в 12 часов буду иметь честь быть у вас…»

Пётр Петрович посмотрел на часы.

Было без четверти двенадцать.

Он достал хороший шёлковый шнурок от портьеры, подставил стол, снял фонарь, прикрепил к крючку шнурок, сделал петлю, надел на шею и вытолкнул ногами стол.

Когда пробило двенадцать, он уже висел.

Это были превосходные золотые часы.

Если б не было так далеко идти в ссудную кассу, я мог бы даже сказать вам, какого они мастера.

Покупайте часы только этой фабрики: они превосходны, точны, верны, ходят минута в минуту, секунда в секунду.

Я купил их, получивши как-то сразу крупный куш гонорара.

Превосходные часы, удивительно точно показывавшие время.

Вот, например, г. редактор.

Он просил подождать меня «пять минут», и эти пять минут растянулись в целых тридцать две.

Меня заставляют ждать «больше полчаса».

Кажется, меня раньше никогда не заставляли ждать так долго.

Бывало, придёшь, возьмёшь газету, только что заинтересуешься какою-нибудь статьёй, — глядишь, редактор и выходит.

Тридцать три минуты… тридцать четыре…

Терять такую массу времени на какое-то ожидание!

Да я за это время успел бы написать целый фельетон!

Тридцать пять… тридцать шесть…

Да неужели я стал таким ненужным, малоценным сотрудником, что меня заставляют торчать чуть не по часу из-за какого-то пустячного разговора в три минуты?

Что за возмутительная манера так бесцеремонно обращаться с чужим временем!

Тридцать семь… Тридцать восемь…

Как это понять, наконец?

Что это? Желание показать, что меня третируют?

Неужели мои статьи стали не интереснее?

Мои мысли глупее? Мои выражения менее красивы, оригинальны?

Надо посмотреть свою сегодняшнюю статью.

Статья, как статья.

Однако, уже сорок пять минут… сорок шесть…

Это слишком!

Неужели я исписался, стал вялым, скучным, не интересным, не нужным?

Дошёл до того положения, когда нашего брата выкидывают как старый стоптанный башмак или выжатый лимон?

Сорок семь… сорок восемь…

Ну, нет-с! Мы ещё побьёмся, г. редактор.;

Если я кажусь таким ненужным вам, что вы позволяете себе заставлять меня по часу ждать в своей приёмной, мы посмотрим, что скажут в другой газете.

— Мы сведём этот маленький счёт, г. редактор!

Сорок девять… пятьдесят…

Я надеваю шляпу и ухожу.

— Можешь сказать, сторож, г. редактору, что я ждал его целых пятьдесят минут.

— Но они сейчас выйдут.

— Целых пятьдесят минут!

Прощайте, г. редактор.

Ого! Жена уехала в два, а теперь пять.

Нельзя же по три часа сидеть у портнихи.

Престранная портниха!

Вчера три часа! Сегодня три часа!

Итого одна восьмая часть жизни уходит только на одну примерку платьев.

Какая, однако, пустая женщина эта самая моя жена!

Странно, как я не замечал этого раньше! И на кой шут я женился?

Ещё полчаса. Три с половиной часа!

Вы думаете, сударыня, что, как и всегда, вы уходите, а я сижу и пишу, что время уходит незаметно, и вы, по обыкновению, защебечете, влетев домой:

— Всего каких-нибудь полтора часа!

А я, как дурак, вам поверю и сам извинюсь шуткой:

— Вот видишь, мой друг, мы уже два года женаты, а для меня всё ещё время тянется без тебя невыносимо долго.