Довольно странное лицо!

Гм… Где он видал это лицо?

Не то в Альказаре, не то в участке… Удивительно странное лицо, а между тем как будто несколько знакомое.

Где они встречались?

В Альказаре? Нет. В Альказар такое лицо не пустят.

Должно быть, в участке.

Пётр Петрович позвонил.

— Чёрт тебя знает, за чем ты смотришь! Что это висит?

— Зеркало-с.

— «Зеркало-с»! А ты протри глаза-то. Вместо зеркала палитру с ученического бала повесил. Пьяницы!

— Никак нет-с. Зеркало.

Гм… Должно быть, и действительно зеркало, если уверяет.

— А если зеркало, то, значит, грязное.

— Никак нет-с. Чистое.

— «Чистое». Пшёл вон!

— Письма тут-с.

— Положи и убирайся.

Пётр Петрович взял пиджак и протёр зеркало.

Неряхи!

Ну-ка, теперь взглянем.

То есть, шут его знает, как эти зеркала делают.

Ничего похожего!

Какое-то странное лицо, на котором красок хватило бы для целой большой батальной картины.

Красная, синяя, жёлтая… Престранное лицо. Импрессионистское лицо!

Ей Богу, словно импрессионист взял да смех нарисовал! Тьфу!

Пётр Петрович лёг, повернулся лицом к стене и начал думать.

Удивительные иногда бывают лица!

Букет какой-то на голове.

Он осторожно пощупал. Нет, голова, а не букет.

Престранно…

Пётр Петрович начал вспоминать.

Шут его знает, никак не припомнишь.

Надо позвонить.

— Чего прикажете?

— Чаю давай. Не знаешь? Этакое глупое животное.

— Да вы сами авчирашнего числа изволили сказать, что вы чаю больше не пьёте. Чтоб вас, значит, мятой по утрам поить…

— Мятой? Какой мятой?

— Потому, как вы говорили, что от вас очинно винный дух идёт, и господа, которые акцизные, к вам очинно за это пристают. Вы авчера даже под кроватью акцизных искали.

— Ты чего ж улыбаешься, негодяй? Ты как смеешь улыбаться? Искал, значит нужно было, если искал.

— Помилте, нешто я улыбаюсь? Мы никогда не согласны даже улыбаться…

— И не смей. Ничего смешного тут нет. Пошёл к чёрту! Чаю…

Пётр Петрович прошёлся по комнате.

Гм… Акцизного искал. Это престранно: под кроватью акцизного искать!

И мяту хотел пить.

Никогда, кажется, такого удивительного желания не являлось.

Хорошо бы спросить, какой сегодня день.

Неловко только как-то.

Пётр Петрович покосился на вошедшего с чаем лакея.

— Куда идёшь? Стой.

— Чего ж стоять? Чай подал. Комнаты убирать надоть.

— А я тебе говорю: стой.

— Слушаю-с.

— Иван!..

— Что прикажете?

Нет, чёрт возьми, неловко.

— Ничего не прикажу!

Пётр Петрович прошёлся по комнате.

— Чего ж ты молчишь, Иван?

— Мы Иван.

— Чего ж ты молчишь ? Тебя спрашивают, а ты молчишь.

— Да вы ничего…

— Мало ли что ничего! Так бы понимать должен. Не первый год служишь. Ты много пил на масленице?

— Никак нет-с.

— Ну, что ты врёшь. По лицу не видно, что пьёшь? Сразу видно. Безобразие! Пьют до того, что забывают, какой нынче день. Наррродец!

— Никак нет-с.

— «Никак нет-с». Ну, скажи-ка, скажи, какой нынче день?

— Да чего же я буду говорить, ежели знаю?

— А я тебе говорю, скажи.

— А мне и говорить нечего. Знаю.

— А знаешь, — скажи.

— А мне и говорить нечего. Вы и без меня знаете.

— Да что ж это, секрет, что ли? Что и сказать нельзя!

— Никаких секретов. А только не к чему-с.

— Ну, а если я тебя спрашиваю, что у тебя язык отсохнет сказать?

— Да не к чему-с.

— Иван!!! Я тебя как хозяин спрашиваю, какой сегодня день ? Изволь отвечать, — или расчёт. Понял?

— Понял-с.

— Стань прямее. Не смей облокачиваться. Отвечай сейчас же. Какой нынче день?

— Понедельник.

— Экая грубая скотина! Гм… понедельник… Слава Богу, что хоть дни-то помните. Пьют до забвенья. Пьяницы. Пшёл!

Пётр Петрович выпил стакан чаю и прошёлся.

Этакий грубый народ — эта прислуга.

Не может хозяину самой простой вещи сказать.

— Иван!

— Что прикажете?

— Кто звонил?

— Ещё писем принесли.

— Положи. Пшёл.

Что это они расписались сегодня. Ну-ка, посмотреть, кто пишет.

Почерк знакомый. Дядя. А ну-ка, что?

«Презренный племянник!»

Что такое?

«Презренный племянник! С отвращением берусь за перо, чтоб написать тебе эти строки. Ты, конечно, понимаешь и без них, что после того, что было, ноги твоей не должно быть у нас в доме».

Пётр Петрович даже глаза протёр:

— Что он? Пьян, что ли, старый хрен?!

«Не должно быть в доме. Я рад, что хоть поздно, но узнал, какого негодяя имеет в твоём лице наша старая, почтенная фамилия. Явиться к дяде в дом в прощёное воскресенье, Бог знает в каком виде, и начать требовать от тётки, чтоб она кланялась тебе в ноги и просила прощение! Угрожать иначе разбить все окна! Когда же тётка, по глупости своей и по смиренью, исполнила твоё желание, боясь скандала, поклонилась тебе в ноги, — ударить её ладонью по спине. В особенности, когда ты знаешь, что у неё болят почки. Как ты смел говорить ей, что её болезнь называется „почками в мадере“. Уверять родную тётку, что она пьяна! И как уверять! Звать прислугу и кричать, что ты должен теперь совершить и пойти под суд, потому что ты потомок алкоголиков, и твоя тётка пьёт всю масленицу. Лишаю тебя звания моего племянника и тех трёхсот рублей, которые тебе выдавал ежемесячно. Кстати же ты уверял, что в них не нуждаешься, потому что выиграл двести тысяч…»

— Д-да! Вот оно что!

Пётр Петрович почесал затылок.

«Двести тысяч. Желаю тебе напиться на них до белой горячки, жаль, что меня не было вчера дома, чтоб сказать тебе всё это лично. А впрочем, заочно посылаю тебе своё дядинское проклятие. Тётка тебя проклинает. Дочь моя, а твоя бывшая двоюродная сестра, тебя проклинает. Твой бывший дядя, а теперь зложелатель, Ефим Приватов».

Пётр Петрович вздохнул и взял другое письмо с знакомым почерком.

«Милостивый государь, Пётр Петрович! Ваши странные поступки заставляют меня отказать вам от дома и отказаться от хлопот относительно того места, о котором вы меня просили. Сейчас же еду сказать, что я вас больше не рекомендую. Согласитесь, что я прав. Нельзя же взять детей из порядочного дома, будто бы желая показать им что-то интересное, а вместо того привести их на Куликово поле и начать спрашивать: „видите ли вы белых слонов? Вон они гуляют“. Я решительно не понимаю, откуда вы взяли, будто мои дети пьяны, и зачем вы их в этом уверяли. Что за странное предположение! Допустим, кроме того, что вы действительно считаете меня, как вы выразились детям, дураком. Но если уж вам непременно нужно об этом говорить, то вы могли сказать лично мне. Зачем же было говорить детям? Что за странная фантазия гоняться за детьми по Куликову полю с намерением их высечь? Вы мотивировали это тем, что хотите их наказать за пьянство. Но, повторяю вам, милостивый государь, мои дети такими пороками, слава Богу, не страдают. Что же касается до вашего милого обещания непременно, как вы изволили выразиться, „выпороть“ их в следующий раз, при первой же встрече, то считаю своим долгом вас предуведомить, что на этот счёт мною приняты соответственные меры. С детьми отныне ходит весьма надёжного сложения кучер, которому уже сообщено, чтобы он при первом же вашем появлении отправил вас в участок. Примите, милостивый государь, моё уверение в совершенном моем изумлении пред вашими поступками. Семён Троглодитов».

Пётр Петрович покачал головой и принялся за третье письмо с знакомым почерком.

«Милостивый государь! Надеюсь, что вы уже больше не считаете себя женихом моей дочери. Моя Варенька никогда не выйдет замуж за человека, который мажет зернистой икрой её мамашу. Да-с! Ваши поступки более, чем странны. Если вам не нравились наши блины, вы могли их не есть. Вас никто не заставлял. А мазать икрой голову хозяйке дома, это чёрт знает что, милостивый государь. Зачем вы плюнули в сметану? Ваше поведение не доказывает в вас благовоспитанного человека. Мне и раньше не нравились ваши шутки и ваш способ развлекать дам. Спросите у любого благовоспитанного человека, и он вам скажет, что это в высшей степени странно: стать в дамском обществе на четвереньки, начать лаять и кидаться на собаку. Я не говорю уже о разбитой во время этой возни любимой жениной китайской вазе. Но вы откусили бедному „Милорду“ половину уха, загнавши его под диван. Несчастная собака теперь отправлена в ветеринарную лечебницу. Это вовсе не так весело, как вы думаете. Но я смотрел на ваши штуки сквозь пальцы, думая: „Жених! Оригинальничает“. Начать, однако, за обедом выбрасывать в форточку жареную рыбу — это уж не оригинальность, это чёрт знает что, милостивый государь. Я рад одному, что узнал ваши истинные намерения до вашей свадьбы с моей дочерью. Очень благодарен вам за то, что вы любезно разъяснили нам и нашим гостям, что берёте, как вы выразились, „эту перезрелую дуру“ исключительно из-за приданого. Очень вам благодарен. Не понимаю только, зачем вам понадобилось сообщать при этом, сколько у вас незаконных детей. Кому это интересно? И это вы осмелились называть „тостом за невесту“. Я затрудняюсь приискать вам приличное название, милостивый государь. И при всём этом вы смели говорить, что ваша невеста, а моя дочь, пьяна! Вы нахал, милостивый государь! А горничная, которую вы при всех обнимали и уверяли, что её любите, мною сегодня же рассчитана. Можете с ней целоваться: Искренно презирающий вас, Иван Ферефелкин».