Вон темнеют задние ноги, вон передние, вон огромная голова…

Солнце глубоко ушло за Яйлу, и от его последних лучей побежали лиловатые тени по вершине Аю-Дага.

Мамету показалось, что Медведь уж оживает, что его спина уж шевелится, что он вот-вот поднимется и пойдёт.

Мамет с ужасом взглянул на крошечный Артек и с каким-то отчаянием прокричал:

— Аккель! Аккель! Аккель!

Но тут Мамет увидел, что в деревню въезжает Джафар.

— Ага, вернулся из Симферополя проклятый бузук, значит, продал табак и есть деньги. Постой же, я покажу тебе, как брать взаймы да по году не платить сто рублей, за которые ты мне отдашь полтораста!

И Мамет, наскоро крикнув «Магомет», бегом побежал с минарета ловить неисправного должника.

 Это было давно. Но отцы теперешних стариков ещё помнили старичка-священника, поселившегося в Крыму, близ Гурзуфа, в одной из пещер Аю-Дага.

Никто не знал, когда он поселился там, кто он и откуда. Рассказывали разное. Одни говорили, что его выбросило на берег после кораблекрушения, в котором он потерял всех близких и милых сердцу, сделавшихся жертвами разъярённого моря. Другие говорили, что бури моря житейского отняли у него всё, что привязывало его к миру, и он удалился сюда, чтоб предаться молитвенному общению с Богом, созерцать красоты его творения, содрогаться праведному гневу Его и умилостивлять Его своими молитвами.

Что привело его к морю — неизвестно, но море было единственным миром, с которым имел он общение.

Никто не нарушал его уединения. Никто не мешал его занятиям. Никто не пробирался к нему через утёсы и скалы.

Любопытствовали издали.

Он питался кореньями и дикорастущими ягодами, пил воду из ключа, журчащего около, и спал в своей пещерке.

Целыми днями бродил он по склону гор, всматриваясь в морскую даль, и если замечал какое-нибудь судно, начинал молиться и посылал ему своё благословение.

Рыбаки, отправляясь осенью на свой опасный промысел к Феодосийским берегам, заезжали к нему за благословением. Они как можно ближе подъезжали к берегу и, покачиваясь в своих челноках, на волнах вечно бушующего здесь моря, ждали, пока батюшка покончит свою коленопреклонную молитву о них и издали, с горы их перекрестит.

Весной, возвращаясь с промысла, они опять заезжали к нему, он благословлял их и, казалось, пересчитывал число возвращающихся лодок.

Рыбаки верили, что он помнит, сколько лодок отправилось в какой стае, и если он замечал убыль, тогда он плакал и молился ещё горячее.

Молитва за «плавающих и путешествующих» составляла его непрестанное занятие.

По утрам он спускался вниз, на каменистый берег. Море говорило с ним, и он понимал море.

С тоской вслушивался он в плеск мёртвой зыби и с замиранием сердца молился за тех, кто где-то там далеко, в открытом море, борется с бушующею бурей.

Среди выкинутых за ночь на берег мёртвых дельфинов, водорослей и разноцветных ракушек он находил подчас обломки корабельных досок, осколки мачт, обрывки просмолённых верёвок.

Эти страшные находки говорили о страшной Драме, разыгравшейся где-то там, в дали морского простора.

Как хищники, волны подхватили судно и унесли его в открытое море. Как разбойники, они кинулись на него, обрушились тысячами ударов и разделили свою добычу между собою на тысячи кусков. Они играли доставшимися кусками добычи, дарили их друг другу. Старый седой вал, вдоволь наигравшись, принёс свой кусок к Аю-Дагу, выкинув его на берег и, рассмеявшись миллиардами бриллиантовых брызг, ушёл в море за другою добычей.

За этот обломок, быть может, судорожно хватались посиневшие, холодеющие руки, — и батюшка молился за погибших, «имена же их, Господи, Ты веси».

Целые дни он наблюдал с вышки, не забелеет ли где парус, чтоб благословить пловцов.

А вечером, если море было спокойно, уходил на покой в свою пещерку.

Если же море металось и ревело, он, вероятно, всю ночь стоял на коленях, служил панихиды и молебны.

По крайней мере, те, кого бушующие волны, застигнув врасплох, подносили к утёсам Аю-Дага, среди секундного затишья, которым сменяется шум и рёв бушующих волн, слышали доносившийся с ветром с берега одинокий старческий голос, певший святые молитвы.

Так жил добрый старец вблизи вечно бушующего моря.

Всегда бурливое, оно особенно ревёт и бушует теперь в святую пасхальную ночь.

Старец, которого все называли святым, восходил в эту ночь на берег моря и служил пасхальную заутреню для покойников моря.

Из бездн морских выплывали они и на хребтах поглотивших их волн мчались к утёсам Аю-Дага.

Много их было, внезапно погибших, теперь приплывавших услышать радостную весть Воскресения.

Смельчаки, решавшиеся пробираться поближе к скалам, среди которых старый священник пел заутреню, дорого платились за своё любопытство.

Они возвращались домой бледные, дрожащие от страха, едва попадая зуб на зуб.

Много «покойников моря» видели они.

Покойники белели на хребтах волн, без шума колыхавшихся у берега.

Смельчаки видели, как молились покойники, как кланялись они «земными поклонами».

Когда же старичок-батюшка подходил к самому берегу, так что маленькие прибрежные волны, взбегавшие на камни, целовали его ноги, и громко, торжественным голосом возглашал «Христос воскресе», тогда поднимался внезапный шум среди стихнувшего моря.

— Воистину воскресе! — отвечали «покойники моря».

— Воистину воскресе! — отвечали волны.

— Воистину воскресе! — отвечал весь бесконечный водный простор, и далёкие звёзды, что ярко горят над морем, загорались ещё ярче и отвечали своим светом:

— Воистину воскрес Христос!

Их блеск отражался в волнах и море сверкало от этих поцелуев звёзд с волнами.

Затем всё утихало.

«Покойники моря» уплывали обратно в свои глубокие бездны, чтоб снова собраться сюда через год, в ночь Святого Воскресения.

Так было из года в год, насколько помнили отцы теперешних стариков.

Но в одну Святую ночь на море разразилась страшная буря.

Смельчаки, с вечера забравшиеся на утёсы Аю-Дага, видели, как метались «покойники моря», словно снова переживая свою гибель, в смертной тоске, тщетно подплывая к берегу и простирая свои бледные руки.

Вопли и стоны слышались в урагане. Криками и тоскливым призывом разражались вопли, требуя пасхальной заутрени.

Заутрени не было.

Не прозвучал с берега торжественный и громкий возглас:

— Христос воскресе!

И с тоскою попрятались за тучи звёзды, не сказавши своим блеском:

— Воистину воскресе!

До утра пробушевало море, и лишь под утро со скорбными воплями уплыли в свои бездны «покойники моря», не услышав радостной вести.

Эти стоны слышали и этих покойников видели рыбаки, запоздавши в море, и пустившиеся в путь в Святую ночь, потому что в эту ночь море бывало всегда безопасно.

На этот раз буря разбила в стае две лодки и, когда утром рыбаки подплыли по обычаю к утёсам Аю-Дага, никто не показался на горе, никто не сосчитал возвращающихся лодок, никто не помолился за погибших рыбаков и не благословил оставшихся в живых.

Три дня тщетно все смотрели на то место, куда обыкновенно выходил праведный старец, а на четвёртый несколько наиболее смелых и отважных перелезли через утёсы и впервые вошли в пещеру старца.

Они вернулись грустно и торжественно-молчаливые.

Праведного старца не стало.

Они набрали камней и ими заложили вход пещеры, где, с сложенными в крёстное знамение перстами, лежало его бездыханное тело.

Так похоронили праведного старца в той же пещере, где он жил и молился.

С тех пор каждую Святую ночь страшная буря разражается на Чёрном море.

Плачет и стонет море у утёсов Аю-Дага, тщетно дожидаясь пасхальной заутрени.

И не дай Бог никому очутиться в эту ночь в открытом море.

Волосы у него побелеют от ужаса, когда он услышит в урагане стоны и рыданья и увидит мечущихся по волнам «покойников моря»…