Это не она, это идол сделал движение.
С лёгким криком отшатнулась она прочь…
Глаза идола горели. Яркие краски сбежали, и его лицо было теперь бледно. Идол больше не улыбался.
В тишине храма прозвучал стук меча и венца, выпавших из его рук, и руки идола протянулись, чтоб обнять Лотос.
Лёгким, гибким и быстрым движением Лотос выскользнула из его объятий и рассмеялась звонким, серебристым смехом.
— Теперь я знаю, что и ты такой же, как все. Благодарю тебя, мрачный бог. За одну минуту страсти и желания ты дал мне средство сводить с ума даже богов.
А идол стоял перед ней, снова улыбаясь своей вечной улыбкой, смеясь над всем и, быть может, теперь над собой.
Таков был первый поцелуй, раздавшийся в мире.
Как видите, сударыня, поцелуй предназначался для богов, а не для людей.
Для людей это слишком сильное средство. И вот почему люди слишком теряют голову от поцелуя.
Будем же благоразумны.
И будем довольствоваться в нашем маленьком флирте взглядом, пожатием руки.
Поцелуй, это — нечто слишком героическое для нас.
Седые волосы
— Посмотри, у тебя уж седые волосы! — сказала она, проведя рукой по моей голове.
— Неправда!
Два-три серебристых волоса на висках… При моей жизни это так понятно.
— Но у меня нет ещё седых волос.
Я никогда не занимался своею наружностью, но это замечание почему-то привело меня в дурное настроение.
Я скоро попрощался и поехал домой.
Это неправда. Это ложь. У меня нет ещё седых волос. Откуда она взяла, будто у меня начали седеть волосы?
И вот я сижу перед зеркалом…
Она права.
В густых тёмно-русых волосах то там, то здесь тянутся серебристые нити.
Заглядывая в зеркало на минутку и мимоходом, я не замечал их.
Но они есть. Эти два-три седых волосочка, сверкнувших на висках, разрослись в сотни, рассыпались по всей голове. Они белеют там и здесь. Они, как враги, с боя берут мою бедную голову, с каждым днём они становятся всё сильнее и сильнее. Их всё больше и больше. Сдаётся моя бедная голова.
Как? Неужели?
Неужели уже: «Здравствуй, одинокая старость, догорай, бесполезная жизнь?»
Неужели так скоро, что я не успел оглянуться?
Неужели промелькнули весна и лето моей жизни, наступает пасмурная, унылая осень?
Так молодой кутила, прокутив с вечера последние гроши полученного наследства, с тоскою думает на утро:
— О, если бы вернуть теперь назад хоть те триста рублей, которые я бросил вчера под ноги плясавшей цыганки!
Куда, на что я истратил, разбросал, прокутил свою жизнь?
Я жёг её с обоих концов и, боясь, чтоб хоть на секунду она не превратилась в будничную, серенькую и бесцветную, лихорадочно ловил момент за моментом.
— Он много взял от жизни! — так скажут про меня все, и только я один спрошу:
— Взял ли хоть что-нибудь? Любил ли я? Любили ли меня?
О, длинная, пёстрая, красивая, как гирлянда цветов, вереница милых, весёлых подруг, которые помогали мне мчаться вперёд, от одной к другой, не замечая, что так же быстро мчится и время!
Глядя на эти седые волосы, я с грустною улыбкою могу спеть из «Синей Бороды»:
«Вот памятник жён милых и прелестных,
Которых я так пламенно любил».
Любил ли я?
Я увлекался, сходил с ума от горя и от счастия, имел успех, терпел поражения. Но даже в те минуты, когда я стоял у ваших ног и молил о поцелуе, увлечение не проникало в моё сердце. В сердце было так же холодно, скучно и пусто.
О, если б хоть одна из вас в те минуты, когда я сгорал, дрожал от притворной, напускной, преувеличенной страсти, вздумала вслушаться в биение моего сердца! Оно билось ровно и мерно, как маятник, спокойно и бесстрастно отбивая однообразный такт.
Мои первые «молодые страдания сердца» холодом пахнули на мою душу, я тогда же почувствовал этот холод, как чувствую его и теперь, и сказал себе:
— Всё пустяки. Жизнь коротка. Будем жить.
Я не верил в любовь и не хотел ничего знать, кроме увлечений.
Они не захватывали меня глубоко, и, даже осыпая вас поцелуями, я думал холодно и спокойно, с тоскою и скукой: «Пройдёт несколько дней, ты перестанешь меня интересовать, моя дорогая»… Брезгливо думал я о той «комедии остывающей любви», которую мне придётся разыгрывать ещё несколько лишних дней, чтоб не разорвать сразу, грубо, цинично наших отношений…
Опять те же опаздывания на свидания, отговорки делами, ссылки на головную боль, маленькие сцены ревности, выражения негодования и томительное, тоскливое ожидание обычной финальной «сцены отвращения и презрения»… Какая старая, надоевшая комедия, и как скучно играть её в сотый, сто первый, сто второй, сто третий раз!
Быть может, и у вас в те же минуты проносились те же самые мысли.
Но если вы мне верили, тем хуже для вас.
Любили ли меня?
Немножко увлекались, — да.
Я говорил им то же, что говорят и все, о первой истинной любви, о первом проснувшемся чувстве, но говорил это несколько красивее, чем другие.
«Расписаны были кулисы пёстро,
Я так декламировал страстно;
И мантии блеск, и на шляпе перо,
И чувство, — всё было прекрасно»…
У них немножко кружилась голова, и наши романы начинались с конца.
Это были крошечные романы с маленькими увлечениями.
Я пересчитал много этих Поль-де-Коковских романов, и ни разу не встретил между ними ни одного, где бы говорила, жила, действовала любовь.
Ни разу… А ведь в глубине этого чёрствого, захолодевшего сердца, подавленная, заглушённая, но не заглохшая, жила такая жажда любви, — истинной, настоящей любви…
О, если б хоть раз во взгляде одной женщины я прочёл хоть искорку этого чувства!.. Клянусь, что я раздул бы эту искорку в огромный пожар и сам бы сгорел в этом пламени. Я отдал бы ей себя, свою жизнь…
И неужели ни разу?
Ни разу за всю жизнь?
А вдруг это и была любовь?
Вдруг я, всю жизнь, как благо, как счастья, искавший любви, не узнал её в толпе увлечений, не узнал тогда, когда она сама пришла ко мне, на порог моего дома… А я, не узнав, закрыл перед нею дверь, перед нею, дорогой и желанной, которую я так долго, так тщетно ждал…
Вчера я случайно встретил её в парке.
И если б она не улыбнулась, конечно бы, я не узнал её.
Кто мог думать, что в два года может произойти такая перемена?
И кто бы узнал в этой пышной, роскошной женщине, блестящей, нарядной, мою «маленькую Корделию», белокурую, худенькую девочку, робевшую выходить в трико петь вторые партии в оперетке.
Она, теперешняя она, была похожа на мою «маленькую Корделию», как… как пара её теперешних вороных рысаков на пару её тогдашних маленьких резиновых калош.
Мы познакомились с ней за кулисами, на первом же спектакле их трупп.
Она никогда не была в столице, так боялась, так трусила и так расцвела, услышав дружный, поощряющий аплодисмент.
У неё была такая хорошенькая фигурка, она так робко и испуганно глядела своими голубыми глазёнками на публику и вместе с тем так задорно и ухарски старалась спеть первую выходную арию «Ореста», что ей было грешно и не поаплодировать.
Этот маленький успех «в столице» перед «столичной публикою» вскружил ей голову.
Мы познакомились с ней среди взвинчивающего нервы шума и гама кулис, когда у неё кружилась голова от сыпавшихся на неё комплиментов, и она сразу приняла предложение ехать ужинать с целою компанией опереточных артисток и театральных завсегдатаев.
Она была как-то восторженно настроена.
— Я с восторгом, с восторгом поеду… Мне, знаете, хочется шума, движения… Я так рада, так счастлива… Я так дрожала, так трусила в эти дни… И вдруг такой успех… И где же? В столице!!!
