«Откровенность за откровенность, дорогой друг.
Я отвечаю на ваше, действительно, возмутительное письмо, быть может, потому, что я могу написать вам ещё возмутительнее.
Ведь человек, в конце концов, это — как скаковая лошадь. Точно надо перегнать другого. В чём бы то ни было!
И мне не прошло безнаказанно это „лицемерие перед чёртом“, как вам угодно называть.
В то самое время, как вы вчера, уйдя от нас, входили в кафе-шантан, где ваша дама звала вас „mon coucou“, я входила в кабинет моего мужа, который зовёт меня „курочкой“.
Тоже преглупо? И препошло? И препротивно? Как „coucou“!
Но вчера это мне казалось музыкой:
— Курочка!
Я не знаю, какая сила тянула меня к нему. Он сидел за письменным столом, я села на ручку его кресла, так просто, безо всякой мысли.
— Я тебе не мешаю?
Но когда он в ответ обнял меня за талию, — голова у меня помутилась, всё пошло кругом в глазах.
И я вспомнила о вас, мой бедный друг, только через много-много часов.
Если б вы подумали, что я вам только мщу за ваш возмутительный рассказ, — вы были бы не правы. Клянусь вам, что это истинная правда.
Ваша…»
«Милостивая Государыня!
Это моё последнее письмо. И этим кончается всё. Вы думаете, во мне говорит ревность? Мной руководит ненависть?
Нет. Глубокое отвращение.
К вам? Нисколько!
Глубочайшее отвращение к тому, чем мы занимались.
Перечитайте мои письма, перечитайте ваши, которые я вам возвращаю.
Это была любовь? Это было взаимное занятие психологией.
Мы разбирали психологию друг друга, копались в собственной и преподносили друг другу:
— Вот какую психологическую штуку я выкопал.
— А я вот какую.
Мы слишком заедены психологией, чтобы свободно отдаваться чувствам.
Мы занимаемся только тем, что анализируем:
— Что я чувствую в эту минуту!
Когда два человека нашего времени влюбляются друг в друга, они начинают копаться друг у друга в душе.
— Я думаю, что думаешь…
— О, нет! Не думай, что ты думаешь, будто я думаю…
Знаете, что это напоминает?
В деревнях баба приглашает приятельницу:
— Приходи! Поищемся!
И они проводят время в том, что ищут друг у друга в голове насекомых.
Сравнение противно, но и это взаимное копание в душе тоже противно.
Слуга покорный!
Прошу вас вернуть мои письма: они мне очень нужны. Я возвращаю вам ваши, снявши с них копии.
Знаете зачем?
Я отдам их какому-нибудь литератору.
Вот человеческие документы. Вот последний роман… Вот, вот последняя попытка разыграть роман в наше время.
Примите уверение. В совершенном почтении и полнейшей преданности».
«Милостивый Государь!
Это низко, это гадко, это гнусно, это безнравственно, наконец, то, что вы хотите сделать.
Вот ваши письма».
«Вы находите, милостивая государыня?
Ничуть, ни капли. Это благородно: это честно, это человечно, это необходимо.
На ярмарке вы выходите из балагана, на котором ярко расписанная вывеска, — и только.
Внутри нечего смотреть.
Вы предупреждаете других:
— Господа, не стоит ходить! Это обман. Там ничего нет!
Да, да, я отдам копии с этих писем какому-нибудь литератору с просьбой, с мольбой напечатать.
Пусть знают, что роман, это — в наш век измышление, ложь, выдумка писак-ремесленников. Что в наш век романа быть не может, что он немыслим.
Зачем я делаю это?
Зачем огораживают на ночь яму, вырытую на дороге, и вешают фонарь?
Чтоб кто-нибудь не упал!
Я не хочу, чтобы люди разбивали себе голову, думая, что в наше время мыслим роман.
Только и всего.
P. S. Конечно, письма будут напечатаны без имени.»
Первый поцелуй
Сударыня!
Вам угодно, чтоб я написал вам легенду о происхождении поцелуя.
Вы знаете, что повиноваться вашим очаровательным капризам — лучшее из моих удовольствий. Требуйте, пока в нашем маленьком романе не получу право требовать я. Требуйте всего, что вам будет угодно. Итак…
На этот раз я с тем большим удовольствием исполню ваше маленькое требование, что, будучи в Индии, я слышал там легенду о происхождении поцелуя.
Да, поцелуй, как и многое хорошее, родился в Индии. И первыми устами, которых коснулся поцелуй, были уста красавицы Лотос.
Она была самою красивою из девушек её города, славившегося красотой.
Жрецы и воины, раджи и певцы, юноши и зрелые мужи — все были у её ног.
И, кажется, только один идол во всём Бомбее не потерял головы от красоты маленькой Лотос.
И вот что однажды записала Лотос в своём дневнике.
Барышни Индии тоже вели свои дневники.
Лотос записывала свои победы и сны на листе того царственного цветка, который мы называем «Victoria regia».
Это самый пышный и благоуханный из цветов, но бойтесь того момента, когда он расцветает: первое дыхание веет ядом.
Вот что писала Лотос на благоухающих ядовитых лепестках:
«Мне снился страшный сон.
Тенистый старый сад. Мохом обросшая скамья. И я, без мыслей, без желаний, пришедшая укрыться сюда от палящих лучей солнца, от страстных речей моих поклонников, отдохнуть от песен, вздохов, возгласов восторга.
Солнце заходило.
Кто-то показался на повороте дороги.
Я в изумлении поднялась с места. Это был идол нашего храма.
О, он не походил на тех, от кого я убежала сюда.
Он не любил, он только позволял себя любить.
Он никогда не сделал бы первого шага.
А между тем я ему нравилась. Немножко. По крайней мере, мне так казалось.
Нравиться идолу? Но ведь это ж было во сне!
И это мне льстило.
Потому что он был идолом, оракулом, богом.
Его приговоров боялись.
В его предсказания верили все.
И во сне мне казалось, что я употребляла все усилия, чтобы разжечь его страсть.
Так и теперь я употребила к этому все средства.
Я завела с ним разговор, немножко смелый, немного насмешливый, немного вызывающий.
Мы стояли у дерева.
Расстояние между нами всё уменьшалось.
И когда я уже чувствовала его дыхание, читала желание в его глазах…
Когда на устах его уже не играла улыбка… Когда, вся облитая заходящим солнцем, я откинула голову и почти коснулась его плеча…
Он вдруг покачал головой, улыбнулся и, пожимая мне руку, сказал:
— Я спасаюсь! Уж очень ты хороша сегодня, маленькая Лотос.
Я прислонилась к дереву.
Да, я довольна, довольна потому, что он не потерял интереса в моих глазах.
Потому, что он всё ещё будет раздражать моё самолюбие и действовать на моё воображение».
Странно! Проснувшись, Лотос ни о чём не могла думать, кроме идола. Это было так же похоже на любовь, как и на любопытство. Впрочем, кто же поймёт, где у женщины кончается одно и начинается другое. Кто сумеет ответить, что толкает девушку в первый раз в объятья: любовь или любопытство?
Трепещущая Лотос взошла в сумрачный храм, где стоял идол, холодный, бесстрастный, улыбающийся тою вечною загадочною улыбкой, которою улыбаются индийские боги. Эта улыбка похожа на ту вечную, широкую и злобную улыбку, которою скалит свои зубы череп, — улыбка смерти над жизнью.
Не сознавая, что она делает, Лотос, взобралась на пьедестал и стояла теперь к идолу близко, как во сне. Её тянуло к этому идолу, холодному, бесстрастному. Как вдохнуть в него жизнь?
Лотос ближе и ближе приближала своё лицо к лицу идола и чувствовала, как камень делается теплее от её дыхания.
Её губы почти касались губ идола. Почти… И вдруг она почувствовала, что губы идола коснулись её уст.
