Прошло немало времени, когда Кохан осмелился заговорить снова.

— Отречение от мира и уединенность, молитвы и богоугодные созерцания — кладезь истины, и мы, люди грешные, жалкие и негодные, жаяхдем хоть глоточка из этого кладезя. Вот и пустился я в дальнюю дорогу, чтобы спросить твоего совета по делу обоих князей.

Тут Кохан стал перечислять все несправедливости, якобы совершенные Яромиром. Говорил он неторопливо, тихим голосом, как человек, хорошо взвешивающий свои слова. Упомянув о преданности Винтиря императору, он продолжал:

— Безмерно могущество кесаря, и всем нам надлежит руководиться его волей. Так повелевает Господь, давший императору силу побеждать в битвах и подчинять себе князей. Стало быть, император — господин и над нашей страной. Мы, вельможи, склоняемся перед ним, и Ольдрих, ныне заточенный, стремится делать лишь то, что нравится кесарю, ибо он всегда был ему верным вассалом.

Закончив эту часть своей речи, Кохан упомянул о выкупе, который мог бы заплатить Ольдрих, и снова взялся унижать Яромира. У князя-де душа немужественная, и воли у него маловато, и никоим образом не может он умножить славу своего суверена.

— Не к чести кесаря, — продолжал Кохан, — что лен его держит бесполый. Пусть император заточит калеку, который — не мужчина и не женщина! Пусть отдаст Ольдриху первое место среди князей! Вот о чем твердят знатнейшие роды. И слова эти перелетают из замка в замок.

Пока Кохан говорил, к лачуге отшельника подоспели прочие Вршовичи. Стали вокруг — один скрестив руки на груди, другой опираясь на меч, третий выводя какие-то линии рукояткой своего топорика, и все — в великом смущении, ибо Винтирь все еще не произнес ни слова.

— Молчишь? — заговорил тогда старший в роде. — Но разве дозволено молчать, когда император, благосклонный к тебе, подвергается оскорблениям?

— Я думаю, — ответил отшельник.

— Так думай же! — вскричал Кохан. — Стой над своим ответом, как рыбак, уставившийся на поплавок, размышляй в немоте, жди, пока язык твой не вздрогнет от страха, жди, пока не настигнет тебя месть императора и месть Ольдриха!

С этими словами он вскочил в седло и повернул коня. Мелкие камешки брызнули из-под копыт жеребца, во все стороны разлетелся песок. Тогда и остальные Вршовичи ухватились за луки седел и, сдавив коленями лошадей, умчались с криками и бранью.

Вот они промелькнули на повороте и помчались напрямик, без дороги, с ходу поднимаясь на холмы; и ветер относил их угрозы.

Когда они скрылись из виду и отзвучали их крики, Винтирь стал обдумывать правду и неправду сказанного ими. Мнилось ему, что в их словах выразилось желание всех высокородных, и опасался отшельник, как бы не приключилось ущерба императору, его покровителю. К этим рассуждениям примешался и страх, что Ольдрих сам бежит из плена и будет мстить…

Опасение — но и еще какое-то блаженное чувство испытывал Винтирь. Он был счастлив, что дано ему судить о княжеских делах, но страшился, как бы счастье его не подвело.

Что это было — гордость, осторожность или, наконец, любовь?

Первая подсказывала ему вмешаться в переговоры, вторая нашептывала свои соображения, последняя привела к воспоминаниям.

И Винтирь, готовя себе еду, видел внутренним взором замок Ольдриха, в котором сам когда-то побывал; и князя видел он, и священника по имени Шебирь. Представились ему оба за дружеской беседой, затем во время ловли: как Ольдрих поражает копьем кабана, и тот, протащив немного грузный зад, валится на землю, а Шебирь опускается на колени, чтобы совершить то, что полагается совершить доброму охотнику. Вот какой образ встал перед внутренним взором Винтиря. Он ясно видел, как Шебирь наносит смертельный удар зверю и отрезает его хвост, чтобы приготовить из него лакомое блюдо.

В таких случаях князь Ольдрих похваливал поварское искусство священника и, обняв свои колени, смеялся во все горло. И память воскрешала перед зраком отшельника фигуру князя, раскачивающегося от смеха, и его покрасневшее лицо, и морщинки в уголках глаз. Вспомнились быстрые движения князя, его громкие восклицания, и веселые вопросы, и шутки, каждая из которых стоила многого.

А потом представились ему узилище и тоска человека, который в отчаяний ломает руки и без надежды, потеряв счет времени, вперяет взоры во тьму, нагромоздившуюся у него над головой.

Случилось так, что какой-то бродячий монах проходил мимо хижины Винтиря. Отшельник подозвал его и, узнав, что тому безразлично, куда идти, попросил его отправиться в Германию и разыскать там какое-нибудь духовное лицо, которое имело бы право обратиться к приближенным императора.

Монах согласился, и Винтирь доверил ему послание, заставив выучить такую речь:

«Человек, живущий в уединении, последний из верующих во Христа, старец, отринувший гордыню, просит прощения за то, что обращается к высшим и осмеливается заговорить; человек в дерюжной рясе с веревочным поясом, что врезается ему в тело, обитающий в пустыни, — молит кесаря, премудрого властелина, окруженного ученейшими мужами, угодными Богу, выслушать слова о бремени, лежащем на сердце его».

Далее следовала просьба отпустить на свободу пленного князя. Отшельник извещал государя, что чешская знать желает вернуть прежнего, свергнутого господина, и подкреплял свою просьбу и просьбу названных вельмож упоминанием о клятве, которую принес Ольдрих уже в темнице и которая (как Винтирь узнал от честных вестников) есть клятва верности. Речь заканчивалась перечислением стад и прочего имущества, которые Ольдрих мог бы внести за свою свободу.

И вышло так, что просьба Винтиря была выслушана, и император решил исполнить ее; он смягчился и за богатый выкуп отпустил Ольдриха на свободу.

Скорее всего он поступил так в добрую минуту; быть может, думал упрочить свою власть, разделив Чешскую землю на три части, а может, и иное соображение руководило им. Но какая бы причина ни открыла двери темницы, Ольдрих о ней не Думал. Он совсем потерял рассудок и испытывал лишь дикую радость. Гнал коня, упиваясь скачкой и ветром. Ни дожди с ненастьем, ни палящий зной не могли задержать его. Он спешил на родину, и Вршовичи мчались с ним.

Когда они достигли Пражского града, в голове Ольдриха пылала единственная мысль, единственное желание владело им. Эта мысль, это желание называлось: месть.

Как же не отомстить?! Право, князь и всегда-то был буйной натуры, а сейчас он впал в неистовство, словно гнался за зверем. Он не раздумывал о том, кто был на деле его заточителем, не слушал никаких сомнений и бурей ворвался в Град. Сбил с ног тех, кто пытался преградить ему дорогу, взломал дверь покоя, где находился Яромир, и бросился на него с криком:

— А, вот где ты, что правишь на моем месте! Крыса! И, изрытая более ужасные проклятия, он приказал ослепить брата и бросить его в подземелье.

Совершив этот акт мести, Ольдрих двинулся в Моравию — походом на собственного сына. Хотел схватить и его — и нет ничего более похожего на правду, ничего более достойного утверждения, как то, что князь желал смерти сына.

Когда Ольдрих со своим войском перешел границу Моравии, в замке Бржетислава праздновали крестины: родился у него сынок. Съехались в замок знатные дамы, и духовные особы, и светские вельможи. На дворе полно было челяди, испуганные овцы жались в загоне, и повар с поваренком, вытиравшим нож о бедро, выбирали самых жирных.

А в помещении одного крыла замка голова к голове набились мужчины. Все смеялись, и шум лишь чуток утих, когда через веселую толпу прошел епископ, неся крест в поднятых руках. За епископом, скрывая счастливую улыбку, скрывая гордость, шагал Бржетислав. Они шли к покою, отведенному в тот день женщинам. Когда, пробившись через толпу, они вошли туда, в маленькой замковой часовне зазвонил колокол, и звон его смешался с нежными словами. Князь наклонился над колыбелью, громко смеясь. Потом он поднял коленопреклоненную Юдиту, они обнялись, и трепет любви слился с трепетом более глубоким.