Он протянул друзьям руку.

Тотора еще терзали сомнения:

— Позволь спросить только об одном, милый Жамбоно: правда ли, что тебе приходилось есть человечину?

Негр раздраженно отмахнулся.

— Черт побери! Оставьте же, наконец, меня в покое. Дайте каждому делать то, что он хочет и может!

Глаза его вспыхнули недобрым огоньком.

Тотор, не обращая внимания на Мериноса, который то и дело дергал его за рукав, грубо оборвал колдуна.

Но вдруг в ночной тиши грохнул выстрел, послышались душераздирающие крики, а затем взрывы, точно началось извержение вулкана.

Ламбоно мгновенно вскочил на ноги.

— Что происходит? — хором спросили Тотор и Меринос.

— А происходит то, что арабы — торговцы живым товаром, ваши друзья, ваши союзники, искатели рабов — напали на беззащитную деревню. Пошевеливайтесь, если хотите спастись!

— Бежать? Ни за что на свете! — отвечал Тотор. — Мы ваши гости и будем сражаться вместе с вами.

— Тогда берите оружие, и вперед! — скомандовал колдун.

И все трое выбежали на улицу.

На границе с Камеруном. — Два эльзасца. — Кто идет? — Араб бен Тайуб. — Выполнить приказ. — Подозрения Ганса Риммера.

Конго, как известно, разделено между двумя державами, Бельгией и Францией. Французское Конго граничит с Камеруном, колонией Германии. Камерун, в некотором роде, как бы врезается во французские владения, и дипломатам пришлось затратить неимоверные усилия, чтобы определить границы двух стран, особенно в районе озера Чад, тем паче что местность между 4 и 6 градусами северной широты практически почти не изучена: экспедиции Мизона, Крампеля[21], Дибовского и Мэтра лишь торопливо прошли по этому району, ибо отважным исследователям постоянно угрожала смертельная опасность, и угроза их жизни исходила от представителей местных племен, у коих один вид белого человека вызывал одновременно глубочайшее изумление и неподдельный ужас.

Четко обозначенные на бумаге, границы между немецкой и французской территориями на самом деле размыты. И наши соседи из Камеруна используют любой удобный случай, чтобы нарушить дипломатические договоренности, если это отвечает их интересам.

Так, в ту самую ночь, когда происходили события, о которых рассказано в предыдущих главах, посреди Французского Конго, в десяти лье от камерунской границы и в пяти лье от деревни, куда попали Тотор и Меринос, два солдата в немецкой униформе перешептывались на эльзасском наречии:

— Сержант! — ворчал первый. — Как думаешь, долго нам еще здесь прохлаждаться?

— Donnerwetter![22] — отвечал второй. — Откуда мне знать? Черт его знает, что задумал наш лейтенант!

— Тебе не кажется подозрительным, что нас среди ночи пригнали на французскую территорию? В этой ложбине только и жди неприятностей от тех поганых бабуинов, что там засели.

Помолчали. Потом снова заговорил первый:

— Послушай, Ганс! Я по горло сыт этой кошмарной жизнью. Долго не выдержу.

— Что ты хочешь сказать? Разве моя жизнь лучше твоей?

— Ax! Min Alter![23] Можно ли сравнивать? Не сердись, но ты почти немец, твои родители голосовали за Германию[24], ты остался в стране, несешь военную службу. Словом, все чин чином.

— Тебе хорошо известно, что я участвовал в бунте и именно поэтому, как и ты, нахожусь здесь.

— И все-таки это не одно и то же. Я француз, родился во Франции у родителей, которые живут во Франции.

— И которые, однако, не позаботились о необходимых формальностях, чтобы избавить тебя от немецкой воинской повинности.

— О! Бедняги! Я не захотел этого. Они уехали из Эльзаса после войны, бросив все: маленькую ферму, друзей, родных. Начали новую жизнь в Париже. Родился я. Они думали только обо мне, ничего не пожалели, чтобы дать мне хорошее образование. Они так наивны! Когда я сказал, что хочу навестить старую бабушку там, в Саверне, им и в голову не пришло ничего дурного!

— Там-то тебя и замели как уклоняющегося от воинской повинности. Ты кричал, протестовал, даже бежать пытался.

— Меня отдали под трибунал. Ах! Судьи — жестокие люди! Я кричал: «Я не немец! Я француз!» Они даже не слушали. А поскольку я оскорбил их, показав кулак, меня сначала приговорили к трем месяцам заточения в крепости. А оттуда направили в колониальные войска под команду к этому надсмотрщику, мерзкому пруссаку, лейтенанту Штерманну, который травит меня.

— Сколько лет дали?

— Еще три долгих года, но я не доживу. То, что происходит здесь, возмутительно. Негров вербуют, чтобы грабить и убивать их же сородичей. А как ожесточаются наши солдаты! Просто звереют. Все это бесит меня. Чувствую: настанет день, когда не смогу больше терпеть. Француз не палач.

— Дружище! Не задирай нос. Ты еще скажешь, что мне, мол, легче: через две недели демобилизуюсь и уеду. Но ведь и я отбыл здесь три жутких года. Почему никто не попытался вытащить тебя? Родные, отец?

При упоминании о родных глаза француза наполнились слезами.

— О да! Мой отец! Знаешь, что произошло? Когда новость о моем аресте долетела до Парижа, мама была так потрясена, что две недели спустя ее уже провожали на кладбище.

— Бедный мой дружище!

— А отец! Он как-то бодрился, не вешал носа, обращался всюду: к офицерам, депутатам, министрам. Дошел до самого министра иностранных дел.

— И что же ему ответили?

— Что ничем не могут помочь, что отношения с немцами не отрегулированы и что рыпаться не стоит.

— Ты писа?л ему?

— Редко. Что я мог ему сказать? Что раздражен и несчастен? Я доставляю ему много горя, и это разрывает мне сердце. Тем хуже! Подохну тут, и, думаю, довольно скоро.

— Выдумки!

Однако первый продолжал в том же духе, будто бы и не слышал:

— Хочу попросить тебя кое о чем.

— Дорогой друг! Для тебя мне и жизни не жаль.

— Все гораздо проще. Меня зовут Ганс Риммер.

— А меня Петер Ланц… дальше?

— Мой отец живет в Париже, на Монмартре. Сапожничает в мастерской, что на углу улицы Сен-Жозеф. Запомнишь?

— Постараюсь. Я неплохо ориентируюсь.

— Хорошо! Поскольку через две недели, а может, и раньше ты выберешься из этого ада и отправишься в Эльзас, обещай, как только сможешь, съездить в Париж.

— Можешь не сомневаться, так и будет. Моя самая заветная мечта — перестать быть пруссаком и работать в Париже.

— Навести моего доброго старого отца и расскажи обо всем: о наших страданиях, унижениях. Расскажи о том, что видел и что еще увидишь. Постарайся утешить его, объясни, что я всем сердцем люблю его и Францию.

Голос солдата дрожал.

— Ладно! Не плачь, мой друг, мой брат. Я обещал и слово сдержу. Покумекаем, как вытащить тебя отсюда.

— О! Если б это было возможно! Но я уже ни на что не надеюсь.

Вдруг он умолк.

— Послушай! Что это? По-моему, кто-то пробирается сквозь заросли.

— Правда. Эй, кто там? Стоять! — закричал Петер.

— Кто идет? — подхватил Ганс.

Оба приготовились стрелять. В лесной чаще в нескольких шагах от них как будто бы что-то сверкнуло. Показалась белая фигура.

— Кто идет? — повторили оба хором. — Еще шаг, и мы стреляем!

Движение прекратилось. Затем гортанный, хриплый голос произнес:

— Друг, Freund!

— Один?

— Да, один.

— Подойди!

Это был араб, закутанный в белое.

Он двинулся вперед.

— Соблюдайте дистанцию, — грозно одернул сержант, — и отвечайте: кто вы?

— Али бен Тайуб. Проклятая страна!

— Жалкий работорговец! — вскричал Ганс. — И он еще проклинает страну!

Араб ухмыльнулся.

— Я хочу видеть лейтенанта Штерманна.

— В такой час?

— Тогда, когда мне будет угодно, — высокомерно отрезал Тайуб. — Вы нижние чины и не имеете права возражать. Приказываю отвести меня к вашему командиру.