— Что замолчали? — первым нарушил тишину Кадилин. — Или все еще не верите в правдоподобность такой съемки? Чтобы вам окончательно стало ясно, что я не вру, назову еще ряд деталей, запечатленных камерой. Одного из ваших партнеров вы пару раз назвали Славиком, а второго — Ленечкой. Последний — высокий блондин лет двадцати пяти. Вас они, на вашу беду, называют вполне однозначно — Аркадием Петровичем. Кроме этого, на пленке прекрасно видно родимое пятно у вас на пояснице. Теперь верите?

— Откуда у тебя эта кассета? — откликнулся наконец чиновник.

— Купил в палатке, — засмеялся Кадилин. — Шучу. Случайно оказался в гостях у одного человека и наткнулся на нее в видеомагнитофоне. Естественно, узнав в одном из героев вас, я не мог остаться безучастным — без ведома хозяина взял ее себе.

— Кто этот человек?

— Какая разница? Хотя для вас, конечно, — большая. Однако имени его я вам не назову.

— Но это же шантаж и вторжение в личную жизнь! — все еще пытался защищаться чиновник.

— Ошибаетесь, Аркадий Петрович. Какая же это, к черту, жизнь? Это самая настоящая гнусность. Ведь в конце фильма вы забавляетесь с мальчиком, которому от силы лет тринадцать-четырнадцать!

— Чего же ты хочешь от меня? — усталым голосом спросил у Кадилина чиновник.

— А вы сами не догадываетесь?

— Денег?

— Угадали.

— Сколько же тебе надо?

— А сколько вам не жалко выделить на такое дело из своей скромной зарплаты?

— Десять тысяч долларов тебя устроят?

— Издеваетесь? Думаете, если Кадилин в бомжи скатился, значит, на любые деньги согласится? Дудки! Моя цена — сто тысяч долларов. Вернее — сто две, — поправился Кадилин, после того как его толкнул в бок стоявший рядом Сема.

— Откуда у меня такие деньги? Ты просто сошел с ума! — взвился на другом конце провода собеседник.

— Ничего подобного, — с той же твердостью в голосе произнес Кадилин. — Прибедняться будете перед лохами-журналистами, а мне лапшу на уши вешать не надо. Не хотите идти на мои условия — пожалеете. Пусть я ничего на этом деле не заработаю, не страшно — к нищете я уже привык. Но вам жизнь испорчу капитально. Итак, в последний раз спрашиваю: вы согласны на мои условия или нет?

— Хорошо, предположим, что я соглашусь. Только предположим. — Голос чиновника дрожал, былая уверенность исчезла без следа. — Однако где гарантия, что эта кассета единственная?

— Это вы у меня спрашиваете? — искренне удивился Кадилин. — А вы не посещайте сомнительных заведений, где в стены вмонтированы видеокамеры, и будете спать спокойно. Гарантий вам захотелось!

— И все же цена, которую ты заломил, слишком высока.

— Для водителя троллейбуса — пожалуй, но не для вас. Что, ваше кресло не стоит ста двух тысяч долларов? Низко же вы себя цените, Аркадий Петрович.

— Но эту кассету никто больше не видел?

— Поскольку хозяин коллекции передо мной не отчитывался, я могу ответить только за себя, — нет, — соврал Кадилин.

— Где я могу ее получить и когда?

— Да хоть сегодня. В час дня вас устроит?

— Где?

— Возле входа на ВВЦ. Я буду вас ждать с правой стороны, возле касс. Только сразу предупреждаю: приедете без денег — разговора не получится. Понятно?

— Конечно, — ответил чиновник и первым повесил трубку.

Кадилин последовал его примеру и тут же попал в объятия своих компаньонов, которые, не жалея эпитетов, принялись хвалить его за удачно проведенные переговоры. Затем все трое отправились к машине, чтобы по дороге к ВВЦ обсудить все детали предстоящего рандеву. Им казалось, что заветные доллары практически у них в кармане, и ничто не могло поколебать их в этой уверенности. Однако если бы они могли знать, что в это время делала их жертва, то их радость, возможно, была бы менее бурной. Тот же, набрав на своем телефоне какой-то номер, произнес в трубку всего лишь две фразы:

— Срочно зайди ко мне. У меня проблемы.

Приехав на Петровку, 38, Громов первым делом отправился в дежурную часть, чтобы в рабочей книге дежурного по городу отследить происшествия, случившиеся за два последних дня. Это заняло не так много времени, потому что бытовуха Громова не интересовала, а лишь криминальные разборки с применением огнестрельного оружия. Таковых набралось четыре эпизода, однако ни в одном из них в качестве пострадавших не фигурировали представители казанской преступной группировки. «Значит, «обратки» со стороны друзей Мудреца еще не было», — сделал вывод Громов и покинул дежурную часть.

В коридоре своего этажа его угораздило столкнуться с Петровичем, который, выходя из кабинета, едва не сбил сыщика с ног.

— Громов, черт, где ты ходишь? — с ходу взъелся шеф, сверля своего подчиненного глазами-буравчиками. — Вся Петровка на ушах стоит от твоих вчерашних приключений, а у меня на столе до сих пор нет твоего рапорта. Что за фигня?

— Петрович, ты же знаешь мою нелюбовь к писанине, — попробовал отбрыкаться от наезда своего начальника Громов. — Но даю слово — сегодня в течение дня обязательно сяду за рапорт.

Последняя фраза заставила шефа сменить гнев на милость, он улыбнулся и сказал:

— Ладно, верю. Вообще ты, Громов, — молоток. Маньяка, которого ты вчера захомутал, наши коллеги из «убойного» целый месяц поймать не могли. Кстати, яйца ты ему серьезно отбил. Небось специально?

— Так получилось, Петрович, — развел руками Громов. — Я-то метил по четвертой пуговице у него на рубашке, да в темноте не рассчитал. Вот прицел малость и сбился.

— Ничего себе малость — мужик до сих пор еще не оклемался.

— Что поделаешь — тяжела доля у маньяка. Вот и этот схлопотал производственную травму.

Петрович от души гоготнул над этой шуткой, после чего сказал:

— Ладно, ступай к себе, а то тебя Дробыш обыскался. И с рапортом не тяни.

Когда Громов подошел к своему кабинету и дернул за ручку двери, оказалось, что она закрыта. Это было странно, потому что, подходя к кабинету, он ясно слышал чьи-то шаги, доносившиеся изнутри. Значит, Дробыш был там. Закрывался же он в двух случаях: либо потому, что работал с материалами разработок (по инструкции о соблюдении режима секретности закрывать дверь на ключ в таких случаях было необходимо), либо по причине своих личных нужд. Громов решил, что скорее всего вероятен второй вариант. «Видимо, презервативы в новое место прячет», — догадался он и стукнул в дверь заранее условленным кодом. Через несколько секунд дверь отворилась.

— Ну ты и сучок, Громов! — со злостью в голосе произнес Дробыш, едва его сосед по кабинету ступил за порог. — Всучил мне вместо порнухи какую-то индийскую лабуду.

— Я всучил? — искренне удивился Громов. — А может быть, Смычков? Это же он ее с «Горбушки» приволок. С ним и разбирайся.

— А деньги с кого мне востребовать? Я ведь тебе за нее заплатил.

— Во-первых, тридцатка из этого полтинника — твой долг мне. А двадцатку мне пришлось отдать Смычкову, за кассету. В другой раз будешь знать, кого разыгрывать. Как говорится, не умеешь — не берись.

С этими словами Громов прошел к своему столу и, подмигнув суровой индийской премьерше, взиравшей на него со стены, опустился на стул. Наблюдая оттуда за тем, как Дробыш продолжает на него дуться, он произнес:

— И вообще, Леха, хочу тебе заметить, что ты натура неблагодарная. Обижаешься на меня за то, что я вместо порнухи подсунул тебе кассету с чистым и светлым фильмом о любви. Да там одни песни чего стоят.

И Громов, подражая услышанной им еще в глубоком детстве песне из популярного индийского фильма, пропел:

— Аварая-я-я. Если хочешь, могу дать слова списать.

Ария, с неподдельным воодушевлением пропетая Громовым, растопила Лехину душу, и он, улыбнувшись, сказал:

— Просто нехорошо получилось. Я жене такое про эту кассету расписал, что у нее среди ночи глаза разгорелись. А там такой облом.

— Подумаешь, трагедия. Облом на кассете ты с лихвой компенсировал в гостинице. Кто, как не я, взял тебя вчера вечером в общество путан? И ты за бесплатно увидел сеанс орального секса с расстояния всего в семь-восемь шагов. Разве может сравниться живое действо с записанным на пленке?