Миссис Браун сошла у европейского базара, ей нужно было кое-что купить, а миссис Поулсон я довез до ее дома. Отклонив ее любезное приглашение зайти и выпить, я с ней простился, и она пошла проследить, как будут укладывать спать ее дочку, которую, если не ошибаюсь, звали Энн, а я велел шоферу везти меня в штаб бригады. Дождь опять перестал, выглянуло предвечернее солнце. На майдане царили мир и покой, и я вспомнил те далекие дни, когда я был молод и не знал никаких забот. В тот вечер после обеда я написал несколько личных писем и рано ушел к себе поработать над планом боевой подготовки в поле, который представили мне на утверждение мои штабные. Я ознакомился с ним, корректив почти не потребовалось, и чувство уверенности во мне укрепилось. Ах, если бы этот план не был только планом! Тогда японцы в эту ночь не спали бы так спокойно!

Однако для меня самого спокойные ночи после этого кончились надолго.

В личном дневнике, который я вел в то время, страница за следующий день (11 авг.) пустая, а 12 авг. появляется краткая запись:

Оглядываясь на этот августовский день, когда волнения вспыхнули почти по всей стране, и вспоминая, как с поступлением что ни час новых сведений о беспорядках, бунтах, поджогах и вредительстве росло сознание, что вот оно началось то, чего мы опасались и что пытались предотвратить, я не могу не поражаться тому, что в некоторых кругах все еще господствовало мнение, будто все это — непосредственное проявление народного гнева, вызванного арестами предводителей. Доказательство противного, если таковое требуется, я вижу в словах, с которыми Махатма в момент ареста обратился к сбоим последователям: «Умри, а сделай!» Казалось бы, яснее ясного. Узнал я об этих словах только 11-го, когда толпы, совершавшие налеты на полицейские участки и телеграфные отделения и разбиравшие рельсы на железных дорогах, выкрикивали их как лозунг.

Очагами волнений опять оказались Танпур и Дибрапур, где полиции пришлось особенно трудно. Всю вторую половину дня 11-го майапурская полиция под командой конных офицеров только и делала, что разгоняла толпы. Несколько констеблей получили ранения. Десятка два бунтовщиков были схвачены и препровождены в тюрьму. В одной деревне к югу от Майапура было совершено нападение на индийца — чиновника гражданской службы, его продержали взаперти в помещении полицейского поста до следующего дня, когда ту местность прочесывали уже наши, военные патрули. В деревне был поднят флаг Конгресса, так же как и над зданием суда в Дибрапуре, городе, который на несколько дней был отрезан. Дибрапурскую почту, подвергшуюся налету 9 августа (в тот день, когда пострадала учительница миссионерской школы), на этот раз сожгли дотла. До 17 августа, когда войска восстановили порядок, Дибрапур, отстоящий от Майапура на 70 миль, находился в руках повстанцев. Мало того, один из их главарей объявил себя комиссаром и уверял, что центр округа перенесен из Майапура в Дибрапур! Чиновник, который законно осуществлял управление тем районом (тоже индиец), был сначала схвачен, а затем выпущен и водворен в здании суда как «окружной судья». Позже он заявил, что сотрудничать с самозваным комиссаром его заставили силой и что он сумел спрятать почти все деньги из местной казны, чтобы они не попали в руки бунтовщиков. Возвращение этих денег и безупречный послужной список, вероятно, и спасли его от расплаты за то, что можно было расценить как дезертирство. К сожалению, в других местах бывали случаи, когда чиновники из индийцев, даже высокопоставленные, не решались ослушаться главарей и значительные суммы правительственных денег оказались похищены. Кое-где самозваные чиновники «штрафовали» городских и деревенских жителей и клали эти деньги себе в карман, вместе с податями, которые взимали «именем свободной Индии». Из гражданских служащих — англичан ни один, сколько мне известно, не пошел на такие махинации, и никто из европейцев, благодарение богу, не погиб. Единственное исключение, какое я могу припомнить, — это зверское убийство (не в нашем округе) двух летчиков разъяренной толпой, вообразившей, что они — из экипажа того самолета, который участвовал в карательной операции против какой-то взбунтовавшейся деревни по соседству. Толпа накинулась на них и буквально растерзала.

Но вернемся к 11 августа и к событиям в самом Майапуре. В течение этого дня начальник полиции проявил себя способным командиром. На обеспечение всех угрожаемых участков у Меррика просто не хватало людей, но особенную опасность представляли три пункта: на подходе к Бибигхарскому мосту с юга, на площади перед храмом Тирупати неподалеку от Мандиргейтского моста и на улице, ведущей к тюрьме (я имею в виду ту тюрьму, что на туземном берегу реки, а не камеры при полицейском управлении в кантонменте, где содержались шестеро задержанных по подозрению в изнасиловании). Предполагалось, что главными объектами нападения будут, во-первых, тюрьма и, во-вторых, кантонмент.

С утра в тот день все шло нормально, пока полиция не донесла, что в городе начался «хартал». В 8.00 (примерно в то же время, когда возобновились волнения в Дибрапуре) поступили сведения, что толпа собирается на подходе к Мандиргейтскому мосту. К 9.30 ее разогнали, однако тут же стало известно, что другая толпа скапливается на подходе к тюрьме. По счастью, Меррик, заранее обдумавший, какие шаги предпринять в том случае, если блюстителям закона и порядка будет оказано противодействие, уже отдал своим силам приказ рассредоточиться. Произошло несколько мелких столкновений. В опасности оказалась почта на Тюремной улице, но ее удалось отстоять. Тем временем стали поступать сообщения об «отдельных» актах насилия и вредительства в отдаленных точках округа. В 12.00 младший полицейский инспектор, возглавлявший котвали около храма Тирупати, получил ультимативное предложение присоединиться к силам «свободной Индии» и взаимодействовать в «освобождении шести мучеников Бибигхара». И этот ультиматум был напечатан типографским способом! В этой попытке связать восстание в Майапуре с происшествием в Бибигхарском саду — представить его всего лишь как кампанию за освобождение людей, которых горожане считают безвинно брошенными в тюрьму, — я усмотрел не только хитрый маневр, но и доказательство работы весьма неглупых подпольных руководителей. Меррик со мной согласился. Увидев «ультиматум», он сразу же организовал облаву на помещение газеты «Майапурский индус», выходившей на английском языке, и нашел там печатный станок, на котором, судя по всему, можно было печатать не только газеты, но и листовки на туземном языке. Набор, с которого данная листовка была напечатана и по-английски, и на хинди, уже был «рассыпан», но Меррик счел себя вправе арестовать всех работников газеты, какие оказались на месте, и уничтожить станок, на котором могли печататься такого рода листовки.

Эта операция была закончена к 13 00, всего через 60 минут после того, как листовка была доставлена в котвали возле храма, что доказывает как оперативность самого Меррика, так и эффективность его системы разведки, или «шпионажа». Позже в тот день, когда мы встретились на совещании, собранном комиссаром в управлении округа, Меррик сказал мне, что один из арестованных сотрудников «Майапурского индуса» — близкий друг Кумара, главного из подозреваемых по делу Мэннерс Он считал вполне вероятным, что, допросив этого человека (в дневнике я записал его имя: Видьясагар), сможет доказать все двуличие Кумара.

Сознаюсь, мне очень тяжело было думать о том, до чего же могут дойти эти так называемые образованные молодые индийцы в своих нападках на тех, кто дал им возможность выйти в люди. Угнетала меня и их склонность к насильственным действиям во имя пресловутой сатьяграхи. Я поделился этими мыслями с Мерриком, и он сказал, что чуть не каждый день сталкивается по работе с такими молодчиками. Если ему случается в обход правил отплатить им той же монетой, он утешается тем, что цель оправдывает средства. Он сказал, что отказывается понять, как такая порядочная девушка, как Дафна Мэннерс, которой доступны все преимущества цивилизованной жизни, могла поддаться на обман такого субъекта, как Кумар, хоть он и окончил в Англии привилегированную закрытую школу. Я очень удивился, узнав эту подробность биографии Кумара, и почувствовал, что не так уж хорошо разбираюсь в людях.