Думаю, что я сошел бы с ума, если б пришлось там работать. Главная контора помещается над его складом, окнами выходит на базар Чиллианвалла, и есть еще отделение на подъездных путях к вокзалу. Он подрядчик по поставке зерна и свежих овощей в гарнизон на том берегу реки. Кроме того, торгует зерном от себя. А по словам тети Шалини, имеет долю и еще во многих предприятиях. Ему, например, принадлежит почти вся земля в новом районе Чиллианвалла. Это та Индия, о которой ты не прочтешь в твоих книжках про охоту на кабанов. Это стяжательская, торгашеская Индия, где деньги прячут под половицами, а пшеницу и рис хранят до того времени, когда где-нибудь случится голод и можно будет сбыть их с отменной прибылью, даже если больше половины испортилось. Тогда все это продают правительству, и правительственные закупщики за взятку не замечают, что там полно долгоносика. Или можно продать его правительству, пока оно еще в хорошем состоянии и голода нет, а правительство само его сгноит, если, конечно, его не раскрадут со складов, и не скупят по дешевке, и не придержат до тех пор, пока правительственные агенты за взятку не купят его вторично. Это все я знаю из рассказов тети Шалини. Она очень наивная. Рассказывает мне такие вещи, чтобы повеселить меня. И не понимает, что говорит о людях, к которым мне полагается питать родственное расположение, о таких людях, как, например, ее покойный муж Пракаш Гупта Сен. Так или иначе, я должен выбиться из этого нестерпимого положения. Но выбиться — куда?»

В самом деле, куда? Колин не помог бы ему ответить на этот вопрос, потому что Гари никогда не задавал его никому, кроме самого себя, и себе-то лишь через несколько месяцев задал его так прямо и недвусмысленно. А раньше не задавал потому, что не мог принять сложившуюся ситуацию как реальность. В этой ситуации был весомый элемент фантастики, иногда смехотворной, а чаще нет: но всегда враждебной той картине будущего, которую она предполагала. Чтобы представить себе приемлемое будущее, нужно было сначала покончить с этой фантастикой. Что-то из реального внешнего мира должно было нанести ей удар и уничтожить ее. Все это время он цеплялся за свою английскость как за защитную броню, цеплялся с отчаянной уверенностью, не менее сильной, чем уверенность его отца в том, что, если хочешь в корне изменить свою жизнь, для этого достаточно жить в Англии. И теперь, чувствуя, что английскость — единственный ценный подарок, полученный им от отца, он старался забыть, что когда-то осуждал отца и год от года все больше стыдился его. Он теперь говорил себе, обнаружив очередное безобразие: «Вот это мой отец ненавидел и так старался уберечь меня от этого, что сошел с ума». Самоубийство отца он не мог объяснить иначе как безумием. И теперь, повзрослев, уже догадывался, что безумию этому способствовало одиночество. Не будь Дилип Кумар так одинок, у него, возможно, хватило бы мужества пережить финансовую катастрофу, в наличии которой юристы сумели убедить его сына, хотя объяснить ее так и не сумели. А Майапуре Гари осмыслил эту катастрофу как работу того же злого духа, который теперь замыслил сгубить и его жизнь.

Почти весь первый дождливый сезон он проболел. Что бы он ни съел, у него расстраивалось пищеварение. В таких обстоятельствах человек поддается малодушию. Из-за недомогания и от отвращения ко всему, что лежало за стенами дома № 12, он по многу дней подряд не выходил из своей комнаты. Когда шел дождь, он засыпал и днем, словно наглотавшись снотворного, и стал бояться той минуты, когда тете Шалини захочется с ним поговорить или прогуляться, потому что дождь, мол, перестал и вечер, по ее словам, выдался прохладный. И они шли к зловонной реке, по улице нового района до Бибигхарского моста, но оттуда сворачивали обратно, словно переходить на другой берег было запрещено, а если не запрещено, то, во всяком случае, нежелательно. За все это время с мая до середины сентября он ни разу не побывал в кантонменте. Сначала не ходил туда, потому что ходить было незачем, а потом — потому что тот берег стал символом свободы, а ему казалось, что проверить это еще не пришло время. Он не хотел искушать злого духа.

Побывал он за рекой на третьей неделе сентября 1938 года, когда дожди кончились, и болезнь прошла, и он уже не мог найти повод, чтобы хоть для виду не угодить дядюшке Ромешу Чанду Гупта Сену; вернее, когда он решил сделать все возможное, чтобы угодить дядюшке, потому что побеседовал с его поверенным, человеком по имени Шринивасан, и тот вселил в него надежду, что удастся уговорить дядюшку разрешить ему поступить в майапурский Технический колледж или в другой колледж в столице провинции. Он сказал себе: «Я стану именно тем, чем мечтал меня увидеть отец, и таким образом разделаюсь со злым духом. Я стану индийцем, которого англичане признают и охотно примут в свою среду».

Смерть отца породила в нем сознание морального долга.

Ромеш Чанд поручил ему доставить какие-то деловые бумаги мистеру Наиру, старшему клерку на складе у подъездных путей. Он нанял велорикшу. Из той одежды, что он привез с собой из Англии, мало что ему пригодилось. Рубашками и брюками тетка помогла ему обзавестись у базарного портного. Сегодня брюки на нем были белые, суженные книзу. К ним — белая рубашка с короткими рукавами и желтый пробковый шлем. Только ботинки были английские, не фабричные, очень дорогие. Один из слуг тети Шалини начистил их до такого блеска, какого он сам никогда не мог добиться.

У Мандиргейтского моста он попал в затор. Прямо перед рикшей остановился открытый грузовик, нагруженный мешками с зерном. На мешках сидел потный полуголый грузчик и курил «бири». Рядом еще один грузовик, сзади автобус. Рикша остановился как раз против храма. У ворот храма на земле сидели нищие. Он отвернулся, боясь увидеть среди них прокаженного. На том берегу прогремел поезд, но из-за грузовика ничего не было видно. Через пять минут после того, как он услышал шум поезда, транспорт сдвинулся с места. Мост окаймлял парапет из выбеленного камня. Мелькнула вода, открытое пространство, извилистый берег с грязными бухточками, а потом три колеса рикши запрыгали по доскам переезда, и он оказался там, в другой части света.

Острое предвкушение сменилось столь же острым разочарованием. Улица от моста до вокзала была застроена такими же зданиями, как новый квартал Чиллианвалла; но, перед тем как рикша свернул вправо, звонком и криками сигналя какому-то старику, гнавшемуся за осатанелым буйволом, он успел разглядеть впереди деревья, за которыми угадывался простор и воздух. Когда рикша остановился перед зданием склада, неприглядным, казенным, как все такие здания, он велел ему ждать. Рикша, видимо, пытался что-то возразить, но юный Кумар не понял его и ушел, не заплатив: только так он и мог быть уверен, что тот не уедет. Он вошел в здание под вывеской «Ромеш Чанд Гупта Сен и К^о, подрядчики». Внутри пахло джутом и пряностями. Было темно и сравнительно прохладно. Рабочие перетаскивали мешки из большой кучи к озаренным солнцем железнодорожным путям по ту сторону склада и грузили в товарные вагоны. Воздух был мутный от мякины и пыли. В стене рядом с Кумаром была открытая дверь и ряд окон, глядящих в огромную пещеру склада. Это была контора. Освещали ее электрические лампы без абажуров. Он вошел. Старшего клерка здесь не оказалось. Два молодых человека в дхоти и рубашках из домотканого ситца, сидя за складными столами, писали что-то в конторских книгах. Они остались сидеть. В дядиной конторе над складом у базара Чиллианвалла молодые клерки вставали всякий раз, как он входил в их душные, темные каморки. Это его смущало. Но сейчас, догадываясь, что этим клеркам известно, кто он такой, он невольно отметил эту разницу в поведении и почувствовал себя уязвленным. Он спросил, где старший клерк. Тот, к кому он обратился, ответил на его английский вопрос по-английски, но в тоне его прозвучала откровенная наглость.

— Тогда я оставлю эти бумаги у вас, — сказал Кумар и положил бумаги на стол. Молодой клерк небрежно швырнул их в проволочную корзинку.